Поглядев вниз, он обнаружил, что продолжает сжимать подергивающуюся оторванную руку Виктории, источающую белесую жидкость.

— Мой Бог! — вскричал премьер-министр. — Вот куда завела меня моя животная похоть! — Он уронил эту верхнюю конечность, обхватил голову руками и заплакал. Каупертуэйт посмотрел на премьер-министра с брезгливостью.

— Вы искалечили беззащитное живое существо и теперь испытываете надлежащие угрызения. Да послужит это вам уроком в том, что самые могущественные мира сего не освобождены от законов общепринятой морали. Вы можете почерпнуть утешение из того факта, что Виктория быстро регенерирует потерянную руку, ибо не утратила эту свойственную тритонам способность.

Накинув одеяло на безропотное создание, Каупертуэйт сказал:

— Я бы предпочел, дражайшая Виктория, чтобы рядом со мной сейчас была леди Корнуолл, но что толку в несбыточных желаниях? Нет, только ты и я, бедняжка, вновь только ты и я.

Каупертуэйт погладил ее по голове, и Виктория боднула его снизу в подбородок.

— Ах, моя дорогая, ты перенесла много невзгод в твоей противоестественной жизни. Как бы всякий человек ни любил свои творения, я могу лишь уповать, что твое существование не продлится слишком уж много дней. Если бы только мне была известна средняя продолжительность твоей жизни…

И это пожелание еще звучало эхом в карете, когда она покатила вперед сквозь ночь…

… сквозь десятилетия…

… сквозь шестьдесят три года до 1 февраля 1901 года, когда та же столичная магистраль, задрапированная лиловыми и белыми полотнищами (Виктория в завещании указала, чтобы черных полотнищ, которые она не терпела, не вывешивали), была заполнена плачущими толпами, глядящими, как влекомый лошадьми пушечный лафет с коротким гробом престарелой королевы медленно движется от вокзала Виктории к Паддингтонскому вокзалу на своем пути к мавзолею в Виндзоре.

Среди скорбящих виднелась согбенная фигура, одетая в черное, с лицом, скрытым под вуалью от любопытных глаз. Ее сопровождал лысый старец с лицом, как полная луна. Он опирался на трость с тончайшей линией сопряжения, намекавшей на ее смертоносную начинку. К этой паре вскоре присоединился старый беззубый хрыч, опасливо засовывая во внутренний карман не принадлежащий ему бумажник.

— Так давно! — сказал Каупертуэйт. — Но открытки приходили каждое Рождество.

— Женщины — они что слоны, — сказал Макгрош. — Никогда ничего не забывают.

Словно в безмолвном согласии Виктория откинула вуаль и проглотила пролетавшую мимо муху.

Большая рыба была явно сшита примерно посередине. Шов черной вощеной бечевкой небрежными стежками внахлест, который опоясывал ее, стягивая две разнородные половины, походил на ухмылку идиотской тряпичной куклы. Не вполне соответствуя по величине, половины гибрида не совпадали точно, и по краю большей передней виднелся ободок бело-розового мяса. Длинная заостренная голова, выдвинутая нижняя челюсть и форма острых зубов указывали, что передняя часть принадлежала к семейству Sphyaenidae, — одной из барракуд. Задняя часть представлялась не столь очевидной, хотя ученые умы (в университете Лозанны, Цюриха, Гельдельберга, Мюнхена, Вены и Парижа) отнесли бы ее к семейству Acipenseridae, то есть осетровых. Одно, впрочем, оставалось бесспорно: хвост был пришит точно наоборот, и брюшной плавник занял немыслимую спинную позицию.

Плод чудовищного смешения рас лежал на куске влажной парусины с разлохмаченными краями и единственным латунным кренгельсом, смотрел перед собой остекленелыми глазами, по шву медленно сочилась беловатая сукровица. Парусина лежала на коленях сидящего мужчины.

Мужчина этот был Луи Агассис.

Уроженец Швейцарии, магистр палеонтологии, ихтиологии и зоологии, доктор медицины, лектор, автор и популяризатор Eiszeit [68] теории, Выдающийся Натуралист-лаурят (выражаясь языком журналистов) своей второй американской родины, Агассис только-только достиг сорока лет. Высокий и крепкий, хотя и несколько дородный, ученый был облачен в шерстяные панталоны, жилет и двубортный сюртук, шею окутывал белый фуляровый платок. В его лице главенствовали карие глаза, столь же колючие и острые, как шипы морского ежа (вид — еж обыкновенный класса ехидновых), и широкий квадратный подбородок. Губы и нос у него были довольно мясистые. Лицо бритое, если не считать длинноватых бакенбард, и довольно багровое. Волна еще темных волос, теперь несколько отступившая, открывала высоко философский лоб. (Сэмюэль Джордж Мортон, почтенный филадельфийский коллега Агассиса, оценил его краниальный объем в 115 кубических дюймов, иными словами, намного выше среднего для представителя белой расы (и потому всех рас, поскольку белая есть венец творения) и, хотя и воздерживался упоминать о своем сокровенном желании, уже планировал заполучить для своей колоссальной коллекции череп Агассиса, случись ему, Агассису, скончаться прежде самого Мортона…)

Сейчас Агассис разглядывал гнусность у него на коленях. Он не знал, что сказать. Неужели кто-то думал, что он примет эту вопиющую подделку за чистую монету? Насколько же доверчивым, на взгляд американцев, может быть средний европеец?

За десять месяцев, проведенных до этого в Америке, Агассис уже сделал определенные выводы касательно национального характера. Типичный гражданин Соединенных Штатов был наглым, хитрым, предприимчивым и щедро наделенным бойкостью и моралью самого низкого разбора. Наиболее симпатичные напоминали балованных детей, полных юношеского задора. Хороши для короткого забега, но выносливости никакой. Лучшие среди них, как, например, его товарищи по Гарварду (те, кто сумел упрочить чистоту наследственности в рамках своего сословия), интеллектуально и морально могли равняться с лучшими европейцами. Буржуа вроде Джона Лоуэла и Сэмуэля Кэбота… ну, буржуа по всему миру одинаковы. Но вот американская чернь в отличие от простонародья в Старом Свете была буйной и непредсказуемой.

Явилось это, разумеется, результатом непрерывных перекрестных скрещиваний. Страна представляла собой плавильню рас, смешивавших свою кровь без должного уважения к древнему географическому делению, возникшему с Сотворением мира. Арии, англосаксы, галлы, славяне, иберийцы, средиземноморцы, ирландцы, кельты, монголы, китайцы, семиты, скандинавы, балты, краснокожие… стоит ли удивляться, если плоды столь вопиющего смешения оказались своенравными, неорганизованными и алчными и возомнили, что провести на сделке тех, кто их выше, столь же просто, как и их недалеких собратьев?

И наихудший ингредиент смеси, наигнуснейший, наигрязнейший поток, вливающийся в мутную реку, зовущую себя Америкой, самая мерзостная примесь в крови любого предположительно белого человека, зараза, вопиющая к небесам и нарушающая все нравственные устои…

Негры.

Агассис содрогнулся, вспомнив первую встречу с американскими чернокожими (если уж на то пошло, с любым представителем африканской расы), случившуюся всего лишь в прошлом году. В декабре он написал своей матери Розе — благодарение Богу, эта святая женщина пребывает в безопасности своего дома в Нёфшателе.