— Так в этом все дело? В подарках? — понимая, что он снова прикалывается, спросила Лондона.

— Ну ещё у тебя красивые ноги, — добавил он, наградив красноречивым взглядом мои конечности, упакованные в серые домашние треники.

— Не слушай его, — потянувшись за кукурузой, сказала Олли.

— Ты можешь не вмешиваться, коротышка? Я вообще-то не с тобой разговариваю, — наклонившись вперёд, Лондон кинул в нее кукурузиной.

Та в долгу не осталась, и, замахнувшись, швырнула в него всю горсть. Вот только попкорн прилетел не по адресу, потому что Лондон, обхватив одной рукой под грудью, прижался ко мне, используя, как живой щит. При этом он умудрился зачерпнуть еще горсть попкорна и зарядить точно в лицо Олли.

— Ну все, ты труп! — завопила та, схватившись обеими руками в миску.

— Смотрите, это же вылитый Курт! — крикнул мне в ухо парень, продолжая обнимать меня.

Кстати, а какого хрена он вообще себе позволяет?

— И правда похож! — забыв, что секундой ранее хотела изрешетить братца, Олли завороженно глядела на экран, где Гита и Рака* исполняли народную индийскую песню (но это не точно) в окружении своих соотечественников.

А я, выбравшись из объятий Лондона, даже удивилась тому, чего это она вдруг так обрадовалась.

— По секрету, Олли втрескалась в Магуайра, — прошептал Лондон мне на ухо, и, почему-то, его слова мало походили на шутку.

— Эй, вы двое, о чем шепчетесь? — Олли повернулась и с подозрением смотрела на нас.

— Кейт спросила, может ли она остаться на ночь в моей комнате, — как ни в чем ни бывало врал Лондон.

— Ну конечно! Мечтай, лузер! — устраиваясь на прежнее место, пробормотала Олли и выглядела при этом немного сконфуженно.

Примерно в таком ключе прошли оставшиеся два часа. Лондон откровенно пытался клеить меня, за что Олли то и дело наезжала на него, и эта ситуация смутно напоминала мне пародию на Индо-пакистанский инцидент**. Как ни старалась не реагировать на слова парня, убеждая себя, что он всем девчонкам говорит подобное, мне было до ужаса и презрения к самой себе приятно его внимание. И это несмотря на то, что Лондон стопроцентно испортил мне школьный год, окончательно ввязав в войну сразу с двумя противниками. А после того, как я провела вечер бедро к бедру с этим неотёсанным и дерзким, но просто сногсшибательным парнем, с которым хотелось общаться, смеяться, слушать его и просто сидеть рядом, стало понятно, что я влипла, когда, нехотя покидая его комнату, поняла, что он мне безумно понравился. Если добавить сюда его шепот в моё розовенькое невинное ушко и наши случайные касания, то порог комнаты Олли я переступила уже готовенькая. В то время как ни о чем не подозревающая Олли отправилась спать в комнату родителей, велев не кантовать ее до полудня и состряпать что-нибудь съедобное к тому моменту, пока она проснется, заставляя меня сомневаться в том, известны ли ей элементарные правила гостеприимства.

Кое-как расстелив на кровати чистую простынь, я уселась в позу лотоса, решив позвонить бабе Люсе. Мой звонок бабуля приняла почти сразу, да вот только вряд ли она была в курсе этого.

— Гриш, а Гриш, опять у тебя морковка вялая! — ее голос звучал приглушённо с оттенком разочарования, а меня буквально передёрнуло от этой фразы. Должно быть, телефон был в кармане ее фартука, и она понятия не имела, что я ее слышу. — Сколько раз говорить, не доставай помногу! Лучше в подпол лишний раз слазить, чем выкидывать по полведра! Портится морковь в тепле и вянет! — добавила она, и я издала вздох облегчения, сообразив, что речь шла действительно о моркови, а не о том, что подумала моя дурная голова после вечера, проведенного в компании Лондона.

— Бабуль? — спросила я. — Ты меня слышишь?

Но бабуля не слышала, продолжая ворчать на своего соседа деда Гришу Филиппова, который уже лет тридцать, как в овдовел, и лет пятьдесят, как был влюблен в мою бабушку. Сколько себя помню, она наведывалась к соседу каждое утро с инспекцией и пила с ним чай из пузатого электрического самовара, готовила нехитрый обед или собирала грязную одежду для стирки. Странные у них были отношения. Про такое в книжках точно никто не стал бы писать, но лично меня их история очень вдохновляла и забавляла одновременно, являясь лишним подтверждением тому, что есть она, любовь эта.

Чеснокова – Чеснокова, и как ты заговорила! Слушать противно, смотреть тошно. Не для того тебя родная страна воспитывала, чтобы ты уже через неделю пускала слюни по какому-то американскому разгильдяю!

На этой противоречивой ноте, я и наткнулась на фотку в обрамлении нелепой рамки в виде осьминога, стоящей на прикроватной тумбе, где был запечатлён чей-то день рождения. Совсем еще мелкая и частично беззубая Олли сидела в центре, русоволосый пацан с удивительно знакомыми серо-голубыми глазами – справа от неё, и какой-то толстый мальчик-брюнет с перепачканным в креме смуглым лицом – слева. Все трое расположились за столом перед раскромсанным тортом и, смеясь, смотрели в камеру.

Взяв рамку в руки и рассматривая лицо семи или восьмилетнего Лондона, я впервые задумалась о том, что такого ужасного могло произойти в жизни этого парня, если он вынужден был жить с семьей Олли.

Тут в дверь постучали, и я, решив, что Олли, видимо, дала мне не все ЦУ на завтра, провопила, велев ей войти. Дверь открылась, но на пороге вместо разнарядчицы Олли нарисовался ее кузен.

— Ещё не спишь? — спросил он, закрывая за собой дверь.

На мой взгляд, вопрос не требовал ответа, поэтому я промолчала и, поспешив вернуть снимок на место, стала перебирать варианты того, какого хрена Лондон сюда припёрся.

— Узнала его? — спросил он, указав пальцем на снимок прежде, чем бесцеремонно усесться рядом со мной.

— Кого? — подтянув конечности к груди, я не понимала, о ком идёт речь.

— Это же Курт с нами, — пояснил парень. — Мы праздновали восьмилетие Олли.

— Этот толстяк – Курт?! — снова схватив фотку, я уставилась на толстощекого мальчугана и только теперь заметила, что он и правда чем-то напоминает футбольную звезду школы имени Уильяма Роджерса. — Офигеть! Ни за что бы не поверила!

— Да, его теперь мало кто узнает. А те, кто узнают, делают вид, что этого парня со снимка никогда и не было, — его тон был каким-то безрадостным, если не сердитым.

— Ты его девушку имеешь в виду? — осторожно спросила, возвращая рамку на тумбу.

— Ее, Тришу, тех парней, с которыми он вечно тусуется. Хочешь знать, что они делали, когда Курт был таким? — парень резко дернул подбородком и взглянул на снимок. — Они издевались над ним каждый день, обзывали, смеялись над его неуклюжестью… Они называли его Жирный Курт и просили показать сиськи, — раздраженно добавил он.

— Какой ужас! И Шейла такое говорила? — от удивления и чувства несправедливости я впервые назвала Гиту по имени.

— Она измывалась над ним больше остальных, — ответил Лондон. — После девятого класса Курт провел все лето в спортивном лагере для толстых, а, когда вернулся, даже я его не узнал. Но, мне было пофиг, как он выглядел до лагеря и потом. Мы с семи лет дружим… Но вот Шейла… Быстро она поняла, что к чему, стоило Курту только попасть в команду и отлично отыграть сезон… И это все, что нужно знать, чтобы понять моё отношение к этим сестрам и безмозглым качкам, которые строят из себя лучших друзей Курта.

— Но почему он сам общается с ними? Он же стал тем, кем… стал, вовсе не из-за них! Это только его заслуга!

— Потому что Магуайр самый добрый и доверчивый осел из всех ослов, каких я только знаю, — с досадой ответил Лондон.

— Я бы такое не простила, — пробормотала, примерив на себя ситуацию Курта. — Может, он специально встречается с Шейлой, чтобы таким образом компенсировать моральный вред?

— Если бы это был не Курт, я бы так и думал, — замотал он головой. — Но… этот балбес действительно верит ей и всем остальным. А я больше и не пытаюсь разубедить его. Достало… Ты не подумай, что я завидую, нет. Я рад, что у него все в порядке. Если быть совсем честным, я даже горжусь им… Но эта кучка лицемеров меня просто выводит!