Cлова разжигали огонь ярости все ярче.
Люди наталкивались на Дженнсен — она начала протискиваться сквозь толпу, пытаясь следовать за уводящими Себастьяна солдатами. Стон вырвался у нее сквозь сжатые зубы, но это был стон ярости. Все было несправедливо. Она хотела, чтобы они остановились.
«Просто остановитесь, — просила она мысленно. — Остановитесь…»
Собственная беспомощность так же приводила ее в ярость. Ей до смерти надоела беспомощность. Если они не остановятся, если будут идти дальше, это приведет ее в полное бешенство.
Сдавайся.
Рука Дженнсен скользнула под плащ. От прикосновения к холодной стали она почувствовала радость. Пальцы сжались, обхватив рукоять ножа. Рельефный узор эмблемы впивался в кожу.
Оказавшийся поблизости стражник осторожно подтолкнул Дженнсен, разворачивая в другую сторону, туда, куда устремлялись остальные.
— Площадь для молебна находится в той стороне, госпожа.
Фраза была облечена в любезную форму, но сутью был приказ идти вместе со всеми.
Дженнсен в ярости посмотрела ему в глаза. Она видела сейчас глаза того мертвого солдата. Она видела других солдат — у себя в доме, мертвых на полу, тех, что подходили к ней, тех, что грубо хватали ее… Она видела резкие жесты на фоне алой блестящей крови…
Они со стражником, не отрываясь, смотрели друг на друга, и Дженнсен вновь нащупала нож, проверила, как он выходит из ножен…
Чья-то рука подхватила ее под локоть и потянула за собой:
— Сюда, моя дорогая. Я покажу тебе куда идти.
Дженнсен моргнула. Эта была та женщина, что совсем недавно объясняла ей, как пройти к дому Алтеи. Женщина, которая находилась во дворце ублюдка и убийцы и вышивала мирные пейзажи с горами и ручейками…
Дженнсен удивленно смотрела на нее, не понимая, чему та улыбается, что ей надо. Все вокруг казалось Дженнсен непонятным. Ясно она понимала одно — ей страстно хочется сейчас выдернуть из ножен лезвие…
Она даже не сразу сообразила, почему не может шевельнуть рукой, предположив поначалу, что находится под воздействием каких-то колдовских чар. И лишь потом обнаружила, что женщина по-матерински, обняла ее — так крепко, что Дженнсен не могла обнажить нож. Пришлось упереться, сопротивляясь…
В глазах женщины тут же появилось предостережение.
— Никто не пропускает молитву-посвящение, дорогая. Никто!.. Позволь, я покажу тебе, где это.
Стражник, нахмурившись, наблюдал, как Дженнсен поддалась на уговоры и позволила женщине увести себя. Их тут же подхватил людской поток, направлявшийся на площадь, стражник остался позади. Дженнсен взглянула в ласковые глаза своей спутницы.
Весь мир, казалось, уплывал куда-то. Голоса вокруг Дженнсен слились в единый гул, который прерывали умноженные эхом, пронзительные вопли — там, в ее доме…
Дженнсен.
Знакомый голос, четкий и резкий, прорвался сквозь рокот толпы, привлек внимание. Дженнсен слушала, настороженно, стараясь уловить его тон.
Откажись от своей воли, Дженнсен.
Слова обретали внутренний смысл.
Откажись от своей плоти.
Казалось, ничто больше не имело значения. Никакие ухищрения, что она испробовала в своей жизни, не принесли ей ни спасения, ни безопасности, ни мира. Наоборот, казалось, теперь все потеряно…
— Вот мы и пришли, дорогая, — сказала женщина.
Дженнсен огляделась вокруг:
— Что?
— Вот мы и пришли.
Женщина потянула ее за рукав, и Дженнсен почувствовала, что ее колени коснулись покрытого изразцами пола. Повсюду были люди. Впереди, в самом центре зала, находился квадратный бассейн с водой. Она хотела одного — услышать голос.
Дженнсен. Сдавайся.
Голос сделался резким, требовательным. Он раздувал пламя ее злости, ярости, гнева.
Дженнсен наклонилась вперед, задрожала в приступе бешенства. Где-то в глубине ее сознания, совсем далеко, звучал этот дикий, ужасный голос. И хотя там же, в глубине, таился и запрет прислушиваться к нему, ярость лишала ее контроля над собой.
Сдавайся!
Изо рта у нее вытекла ниточка слюны, повисла, оборвалась… Тяжелое дыхание вылетало из полуоткрытого рта… По лицу катились слезы, падали на изразцовый пол… Она то и дело шмыгала носом. Дыхание стало учащенным. Глаза открылись так широко, что она почувствовала резь. Все тело сотрясалось, словно она пребывала в темном холоде ночного одиночества. И эту дрожь было не унять.
Люди глубоко кланялись, прижимая ладони к изразцовому полу. Она же хотела вытащить свой нож.
И страстно желала услышать голос.
Магистр Рал ведет нас. Нет, это бы не тот голос. Это люди вокруг нараспев и в один голос произносили слова молитвы. Они кланялись все ниже и ниже, пока не начали касаться лбами пола. Какой-то стражник прошел близко, и она, стоя на коленях, тоже склонилась, упирая руки в пол и не в силах сдержать стон.
Трясясь и судорожно вздыхая, дюйм за дюймом, Дженнсен склонялась до тех пор, пока не дотронулась лбом до пола.
Магистра Рал ведет нас. Магистр Рал наставляет нас. Это было совсем не то, что она желала. Она желала услышать голос. Она просто вожделела этого. А еще — достать свой нож. Ей хотелось крови.
Магистр Рал защищает нас, — ритмично произносили люди.
Прерывисто, судорожно, передергиваясь, Дженнсен заглатывала воздух, словно пила ненависть. И желала — услышать голос и отправить на свободу лезвие своего ножа. Но руки ее упирались в изразцовый пол.
Она желала услышать голос.
Но слышала только распевную молитву.
В сиянии славы твоей — наша сила. В милосердии твоем — наше спасение. В мудрости твоей — наше смирение. Вся наша жизнь — служение тебе. Вся наша жизнь принадлежит тебе.
Начали смутно припоминаться слова, которые Дженнсен знала в детстве, когда жила во дворце. Маленькой девочкой она произносила их нараспев. Когда мать с дочерью спаслись от лорда Рала бегством, она сделала эти слова запретными.
И вот теперь, когда она нестерпимо хотела услышать голос, требовавший сдаться, почти непроизвольно, дрожащими губами, она начала повторять слова молитвы. Как будто это делал за нее кто-то другой…
Магистр Рал ведет нас. Магистр Рал наставляет нас. Магистр Рал защищает нас. В сиянии славы твоей — наша сила. В милосердии твоем — наше спасение. В мудрости твоей — наше смирение. Вся наша жизнь — служение тебе. Вся наша жизнь принадлежит тебе.
Ритм произносимых слов наполнил огромный зал, и хотя людей было много, словно бы один голос гулко отдавался в стенах. Дженнсен напряженно прислушивалась, желая услышать другой голос, который был неразлучен с ней столько, сколько она помнила себя. Но этого голоса не было.
И Дженнсен перестала сопротивляться, ее увлек общий порыв. Она отчетливо слышала, как вместе с толпой повторяет слова:
Магистр Рал ведет нас. Магистр Рал наставляет нас. Магистр Рал защищает нас. В сиянии славы твоей — наша сила. В милосердии твоем — наше спасение. В мудрости твоей — наше смирение. Вся наша жизнь — служение тебе. Вся наша жизнь принадлежит тебе.
Дженнсен снова и снова, вместе со всеми, повторяла слова молитвы. Снова и снова, останавливаясь только, чтобы набрать в грудь воздуха. Снова и снова, снова и снова, без поспешности и суеты.
Распевная молитва заполнила все ее сознание. Мелодия манила, призывала, разговаривала с ней. И уже ничего не было больше в сознании Дженнсен. Молитва заполняла ее настолько, что для каких-либо других размышлений попросту не осталось места.
Это как-то успокоило ее.
Мимо протекало время, случайное, ничем не примечательное, не имеющее значения…
Каким-то образом эта тихая ритмичная молитва принесла ей чувство умиротворенности. Так, наверное, чувствовала себя Бетти, когда она успокаивала козу, почесывая у той за ушком. Дженнсен еще сопротивлялась этому ощущению, но мало-помалу пение затягивало ее.
Теперь она понимала, почему это называлось молитвой-посвящением.
Невзирая на случившееся, она чувствовала себя лишенной бурных эмоций, в душе ее царил полный покой и торжественное ощущение великой сопричастности.
