Лида замолчала и, взглянув на Катю, подошла к учителю и протянула ему подарок.

В это время Нина положила перед ним футляр и «Адрес».

Не в силах произнести ни одного слова, учитель поцеловал Лиду и Нину. Красные от смущения вернулись девушки в шумевший аплодисментами зал.

Собрание продолжалось. Девятый класс подарил кофейный сервиз, а восьмой — радиоприемник и портфель.

Говорили девочки мало, и, может быть, в их коротких речах были обычные слова, которые полагается произносить на юбилеях, но слова эти звучали так просто, тепло и искренне, что всем казалось, будто слышали они их впервые.

Наконец поднялся юбиляр.

— Вот, видите ли… — хрипло начал он… — Я должен что-то говорить, чем-то ответить, а у меня нет слов… Да… Недавно мне рассказывал кто-то из вас, кажется, Иванова Екатерина, что вы спорили на тему о счастье человека. Я понимаю, что это интересная тема… Мне хотелось сообщить вам свое мнение, но… не было подходящего случая. А вот сейчас, может быть, и скажу, как умею… Когда-то и я был в вашем возрасте, был молод… В то время нас эта тема тоже волновала. Вероятно, она всех и всегда волнует в молодом возрасте. А потом… потом я видел, как некоторые мои друзья одноклассники надели хомут и безропотно впряглись в повозку жизни… Другие на первых шагах борьбы за светлые идеалы обожглись, испугались, спрятались в свою скорлупу, махнув на все рукой… — Он остановился, не закончив фразы, и некоторое время молчал, стараясь подавить волнение. Девушкам казалось, что остановка вызвана каким-то тяжелым воспоминанием молодости, и все ждали продолжения, но Василий Васильевич не стал возвращаться к прерванной мысли. — Девочки! — снова начал он. — Вы родились и живете в другое время. Если вы сумеете сохранить свою молодость до старости, до самой смерти, — это все, что надо для счастья человека. Вот сейчас, когда я уже стар и смотрю вперед через свое прошлое, то я понимаю, что сохранить свою молодость… свою молодую горячую душу можно только борясь за светлые идеалы. Вот и все, что я хотел вам сказать сегодня, — закончил он, но, подняв руку, добавил: — в день юбилея, который вы раскопали неизвестно зачем.

Девушки поднялись и снова аплодировали, а на его лице появилась знакомая застенчивая и несколько виноватая улыбка.

Закрытая одеялом до подбородка, с компрессом на шее, Валя неподвижно лежала в кровати. Дед сидел возле окна и, откинув голову назад, держал перед собой на вытянутых руках газету. Очки у него повисли на самом кончике носа, придавая старику необыкновенный, комично-заносчивый вид. Изредка он бросал взгляд поверх очков на внучку:

— Валя, чайку согреть?

— Нет.

Не расслышав ответа, дед немного подождал и вторично спросил:

— Я говорю, может, чайку горяченького попьешь? Валя сделала плаксивую гримасу и капризно протянула:

— Не хочу я чаю… Ничего я не хочу… Дайте мне спокойно умереть…

Дед утвердительно кивнул головой и снова занялся газетой.

Вот уже пятый день Валя болела ангиной. Сегодня температура нормальная и чувствует Валя себя лучше, но мучают сильные боли в суставах. Болезненные приступы, или, как их назвал врач, «атаки», следуют одна за другой и доводят девушку до отчаяния. Хочется плакать, кричать от этой назойливой острой боли, но Валя стойко терпит, и даже крупные слезы, выступающие помимо ее воли, скрывает от матери. Она не сомневается, что это — конец. В детстве Валя часто болела ангиной и вот — осложнение. Валя знает, что никакие лекарства ей уже не помогут и за ревматизмом последует порок сердца. Она обречена. Все это она недавно и совершенно случайно прочитала в справочнике для врачей-терапевтов, но почему-то не испугалась. Пускай будет самое худшее. Все равно она теперь никому не нужна.

Из коридора доносились два женских голоса. Один бубнил на низком регистре, а другой — противный, визгливый — иногда поднимался так высоко, что на следующей ноте должен был бы, кажется, оборваться. Это ругались соседки по квартире, и причина ссоры, как всегда, была, наверно, самая пустяковая: оплата счетчика, место на плите, очередь уборки.

«Какие они мелкие, ничтожные, — подумала Валя и со стоном повернулась к стене. — Типичные мещанки».

Время тянулось невыносимо медленно. Сейчас боль утихла, но Валя со страхом ждала новой «атаки».

Зашипели часы и пробили два раза. Скоро вернется с работы мать и опять начнет донимать ее своими заботами. Вспомнив о матери, Валя почувствовала в душе прилив раздражения и, чтобы заглушить его, стала думать о школе. Воображение сразу нарисовало знакомую картину, и она увидела свою старенькую парту, изрезанную когда-то во многих местах именами. Надписи счищали, замазывали, но ямки остались, и сейчас крышка парты рябая. Валя почему-то живо представила себе спину сидящей впереди Клары, и сердце ее больно сжалось.

«Парта моя пустая, и это никого не беспокоит. Все они, наверно, даже довольны, что меня нет в классе. Теперь не нужно оглядываться, прежде чем что-нибудь сказать, не нужно ничего скрывать… У них своя жизнь, свои интересы, свои дела, свои планы, а я — как что-то постороннее, чужое, даже враждебное. Я только мешаю… Как они меня ненавидят! — думала Валя, чувствуя, что по щеке ее ползет горячая слеза. — Неужели я действительно такая скверная?»

Было время, и не так давно, когда Валя с легким сердцем обманывала себя и с наивностью ребенка верила своей собственной лжи. Все, что с ней происходило, она старалась видеть в выгодном для себя свете, понимала по-своему и всегда была убеждена, что нрава она. И самым главным, самым веским доводом в таких рассуждениях было «я». «Я хочу» или «я не хочу». «Мне нравится» или «мне не нравится». И вот результат. Как ни выгораживала себя мысленно Валя, как ни обеляла, какие ни находила для себя оправдания, все это было теперь, как ей казалось, никому не нужно. Никому теперь нет дела до того, что она хочет или что ей нравится… Она одна. Родителей своих Валя не считала. Родители в ее жизни были чем-то обязательным, принудительным, что само собой подразумевалось, и она никогда не ценила их любви и не дорожила ею. Вначале разрыв с коллективом не особенно беспокоил и даже забавлял Валю. Она решила, что это неудачный педагогический прием, придуманный «воспитательной тройкой». На нее хотели воздействовать, ее собирались воспитывать, и поэтому она дала отпор. Ни Кате Ивановой, ни Жене Смирновой, ни тем более Тамаре Кравченко Валя не могла позволить командовать собой. Привыкнув верховодить дома, она желала так же вести себя в школе.

Первый и очень грозный сигнал был на уроке тригонометрии, когда Валя «плавала» у доски. Полное и единодушное безразличие класса обдало ее таким холодом, что она испугалась и поняла, что это не игра, не педагогический прием… Но ненадолго. Она быстро успокоилась и внушила себе, что не стоит обращать внимания на такие пустяки.

Чем дальше, тем очевидней становилось ее одиночество и тем сильней она упорствовала. Обманывая себя, она подкрепляла свое поведение мыслями о гордости, самолюбии, о сильной воле, о принципиальности.

После разговора с Константином Семеновичем на новогоднем балу Валя постаралась честно взглянуть на свои отношения с коллективом. Вспышка Лиды Вершининой и юбилей доконали девушку и растопили остатки фанфаронства. Какими жалкими, ничтожными казались теперь ее гордость, самолюбие, воля, принципиальность! Какими лживыми выглядели все аргументы, за которые она цеплялась до последнего момента, оправдывая свое поведение! Никогда Валя не думала и даже представить себе не могла, как тяжело, как страшно остаться одной. Жизнь потеряла вдруг всякий смысл.

«Зачем жить? — спрашивала она себя. — Зачем учиться, работать, получать пятерки, когда это никого не радует, никому не нужно и никто этим не интересуется? Они складывают свои отметки и выводят среднюю цифру, а мои отметки как какой-то мусор… Пускай у меня пятерки, — им все равно. Могут быть и двойки. Это никого не трогает… А ведь все могло быть иначе…»