— Это знаменитые артисты.

— Ну, а что в них хорошего? Обыкновенные физиономии. Размалеванные. Вон какие губы черные и брови выщипаны!

Пренебрежительный тон матери возмущал девушку, и она горячо начинала спорить:

— Что ты такое говоришь! Они же загримированы для роли. Честное слово, какая-то ты странная! Надо же быть культурней. При чем тут брови? Если бы ты посмотрела, как они замечательно играют, ты бы, наверно, влюбилась…

— То-то я вижу, что ты влюбилась.

— Я-а? Не выдумывай, пожалуйста! Просто они мне правятся как артисты. Я люблю искусство, но уж «поклонничать» я ни за что не буду…

Обычно этот разговор ни к чему не приводил, и каждый оставался при своем мнении.

Разложив фотографии любимцев на столе, Надя долго смотрела на них, но на душе легче не стало. Глядя на черные губы, на самоуверенный и чуть наглый взгляд подкрашенных глаз, на слишком красивые брови, она подумала, что, пожалуй, мать в какой-то степени права. Все они, эти писаные красавцы и красавицы, существуют где-то вне настоящей жизни и, наверно, даже не знают, какие сложные и грустные истории происходят на свете.

Уложив карточки, она походила по комнате и, не найдя себе ни места, ни занятия, решила лечь спать.

Раздеваясь, Надя заметила, что подошвы на ботинках сильно протерлись, и вздохнула. «Деньги, деньги… Надо просить у матери на маскарадный костюм, а тут еще и ботинки». У девушки были выходные туфли, но зимой в них холодно, да и жалко носить. «Хотя они что-то стали жать ногу. Пожалуй, придется носить их», — решила она.

Потушив свет, Надя босиком перебежала к постели и закуталась до головы. Занавески окон были окрашены луной в нежно-голубой цвет. Надя любила помечтать перед сном о своей судьбе. Недавно она мечтала о том, как, став геологом, уедет с экспедицией куда-нибудь и неизведанные края Советского Союза и откроет громадные залежи каменного угля. На следующий вечер Надя уже думала о нефти, потом о редких минералах, пока не добралась до урана. Атомная энергия сбила ее с позиций геолога, и она переменила профессию геолога на физика. Однако, поразмыслив, Надя решила, что физика не женская профессия: уж очень сухой и отвлеченный предмет. Приходится все время иметь дело с какими-то бездушными формулами, и Надя решила, что физикой лучше не связываться. С легким сердцем Надя опять переменила профессию. Сейчас она снова, как и в начале года, задумала стать киноинженером. Это куда интересней! На ее глазах будет происходить весь процесс постановки картины; она перезнакомится со всеми артистами, с режиссерами. Ее замечательные изобретения механизмов, приспособлений, аппаратуры произведут такой переворот в кино, что она обязательно прославится… Все остальное погрузилось в тревожную и сладкую темноту.

Общее собрание оставило тяжелый осадок в душе Вали Беловой, но не сломило ее упрямства. И это было вполне естественно: Валя с первых шагов своей жизни начала привыкать к своему исключительному положению на белом свете. Все ее капризы и желания выполнялись моментально. Никто никогда ничего от нее не требовал, не заставлял, не принуждал. Все делали за нее и для нее. Никакой ответственности она никогда не чувствовала и ни о каком нравственном долге понятия не имела. Валю убедили в том, что она является центром, вокруг и для которого все вращается. Одним словом, у нее было «самое счастливое детство» в самом скверном понимании смысла этих слов.

В школе положение несколько изменилось, но и здесь, благодаря своей памяти и способностям, она скоро попала в исключительное положение, и с ней носились, как с одаренным ребенком.

Шли годы, Валя умнела, видела, что не все дается даром и что иногда следует прикинуться то больной, то расстроенной, то сердитой, чтобы получить желаемое. И она прикидывалась, когда это было нужно.

Исключение из коллектива и особенно отказ Марины Леопольдовны в покровительстве вначале испугали девушку. На какое-то время она почувствовала себя одинокой, беззащитной.

Но после недолгих размышлений Белова решила, что такое наказание является условным, символическим и ничего в нем страшного нет.

Выйдя из школы, Валя долго бродила по освещенным улицам, размышляя над своей судьбой. Она не думала о причинах, которые вызвали такое к ней отношение, не думала и о том, как исправить это положение, а думала только о том, что будет с ней дальше. И чем больше думала, тем для нее становилось ясней, что по существу ничего не меняется и все остается, как было.

По-прежнему она будет ходить в школу, сидеть за той же партой, получать пятерки… И, в конце концов, может получиться так, что все девочки, проголосовавшие ее исключение, останутся в глупом положении.

От этой мысли настроение сразу поднялось, и ей стало весело. «В самом деле, — размышляла она, — откуда они меня исключили? Из своей игры! Но ведь я сама отказалась с ними играть во всякие «Обещания». Они будут устраивать без меня новогодний вечер! Пожалуйста! Им придется работать, а у меня будет свободное время для чтения, гуляния. Кого же они наказали? Они не будут со мной разговаривать? Пожалуйста! Не очень-то я в них нуждаюсь…»

Таким образом, Валя окончательно успокоилась и стала думать о том, как она теперь должна себя держать с окружающими.

Перед тем как вернуться домой, Валя основательно продумала свое поведение в школе и рассчитала каждый свой шаг. Отнестись к исключению безразлично — это значит показать им свое презрение. А для этого нужно: являться в школу за несколько минут до начала уроков и уходить сразу после окончания; на переменах не задерживаться в классе и выходить в коридор; к урокам готовиться как можно лучше и во что бы то ни стало получить золотую медаль; с учителями держаться вежливо; ни с кем не заговаривать первой, а если будут обращаться к ней, то отвечать сдержанно и с достоинством; пи в какие споры не вступать; на вечер не приходить, даже если ее и пригласят…

Так она и поступала.

И надо отдать ей справедливость — держалась Валя спокойно. Ходила с гордо поднятой головой и с таким видом, словно исключение доставило ей какое-то внутреннее удовлетворение. С лица ее не сходила снисходительная улыбка, будто она имела дело с неразумными детьми, с которых много нельзя и спрашивать.

Первые дни после собрания девушки ожидали с ее стороны какого-нибудь повода, чтобы изменить создавшееся положение. Но, сталкиваясь ежедневно с демонстративным пренебрежением Беловой к решению коллектива, они ожесточились и перестали ее замечать.

Дома Валя ничего не сказала. О неприятности у дочери Зинаида Григорьевна — так звали мать Беловой — узнала случайно, встретив на улице знакомую учительницу из школы имени Ушинского. Вернувшись домой„она застала дочь за учебниками.

— Валечка! Почему ты от меня скрываешь? — почти с отчаянием спросила она, как только вошла в комнату.

— Что я скрываю?

— Почему ты мне ничего не сказала? Что у тебя случилось в школе?

Взволнованный тон, бледное лицо, испуганное выражение глаз говорили сами за себя, и Валя поняла, что матери все известно. Она пожала плечами и как можно небрежней сказала:

— Что там случилось? Ничего особенного не случилось.

— Валя! Как тебе не стыдно! Неужели я не заслужила, чтобы ты была со мной откровенна… Враг я тебе, что ли?

— Мама, не делай, пожалуйста, трагедии там, где ее нет, — с раздражением остановила ее дочь.

— Я же все знаю… Тебя исключили…

— Ну вот. Начинается… Откуда исключили? Кто исключил? За что исключили? Слышала звон, да не знаешь, где он!

— Валя, зачем ты отпираешься? Нужно принимать меры, пока не поздно.

— Какие меры? Нет уж… Ты, пожалуйста, в мои дела не лезь. Я и без тебя обойдусь, — сердито сказала Валя. — Никто меня не исключал, а если они не хотят, чтобы я им помогала на вечере, не надо. Им же хуже.

Но Зинаиду Григорьевну не так-то легко было разубедить. Она решительно сняла с себя пальто, наскоро поправила волосы, подошла к столу, за которым сидела дочь, и, устроившись напротив, отодвинула ее учебники в сторону.