Сенешаль поднял меч графа, вставил его в ножны и помог графу сесть на лошадь. Контрарио морщился от боли — раны хоть и не кровили, но боли причиняли изрядно. Дал знак своим людям, и отряд нестройными рядами поскакал обратно.

Кивком головы подозвал Фонсо поближе к себе и сердито потребовал ответа:

— Что у тебя за бездарные шпионы, сенешаль? Почему ты не знал, что монастырь хорошо охраняют? И охраняют далеко не королевские стражники?

Сенешаль почувствовал себя виноватым и попытался оправдаться:

— Я знал, что вокруг него шатается всякая рвань, но не предполагал, что это монастырская защита. И оружия у них не было.

— Оно было попросту спрятано. Но что теперь делать? — произнес граф скорее для себя, чем для собеседника, но, тем не менее, сенешаль ответил:

— Сначала нужно заняться вашей рукой. А потом уже всем остальным.

В этом граф был с ним согласен. Рука болела ужасно, в ней обжигающими толчками пульсировала кровь, и он чувствовал сильное головокружение.

Если не считать падения в подземелье, устроенного ему презренной Агнесс, когда он довольно болезненно приземлился на спасший его живой ковер из крыс, графу не доводилось испытывать боль. Да и тогда он отделался всего лишь синяками и царапинами, хотя глубина колодца была изрядной. Пострадали лишь раздавленные им при приземлении крысы.

Контрарио никогда не болел, не получал ран, он не знал, что это такое — мучительная боль. Он издевался над своими любовницами, возбуждаясь от вида их страданий, но никогда не задумывался, что может сам испытать нечто подобное.

И вот теперь его руку ломило от невыносимой боли. Ломило так, что перед глазами плавали какие-то кровавые искры. Он впервые стиснул зубы не от ярости, а чтоб не застонать, ибо слабость аристократу выказывать постыдно. Слабость — удел простолюдинов, но не тех, в ком течет гордая кровь знатнейших родов Терминуса.

Приехав в дом, приказал позвать к себе лекаря и считал томительные мгновенья до его появления. Боль была такая, что он было решил, что умирает. Стоящий рядом с ним сенешаль бесстрастным взглядом смотрел на его мучения.

Лекарь явился быстро, с набором каких-то устрашающих металлических блестящих инструментов в зеленом кожаном сундучке. Осмотрев руку графа с торчащими из нее стрелами, осуждающе покачал головой.

Контрарио ужаснулся.

— Неужели стрелы отравлены?

— Не думаю. Если бы они были отравлены, вы бы уже скончались или, по крайней мере, не могли разумно говорить.

— Ты меня обнадежил, — с изрядной долей иронии проговорил граф. — Но отчего тогда такая боль?

Лекарь с удивлением посмотрел на пациента. Контрарио был бледен, на его лбу выступила испарина. Лекарь решил, что терпеть боль его господин не умеет. Попросту не приучен. Он только других любит мучить, но, как все изуверы, не переносит боль сам. Разрезав плотный рукав камзола, лекарь оголил руку графа и, осмотрев плоть с вонзенными в нее стрелами, лаконично пояснил:

— Возможно, порваны сухожилия. Это плохо. Но меня беспокоит не это. Мне придется извлекать наконечники. Они не боевые, а самодельные. Видите, какие зазубрины? Как у рыболовного крючка. Чтобы извлечь стрелу, придется глубоко разрезать вашу плоть. Может быть, вам стоит выпить вина? Или, еще лучше, разбавленного спирта?

Граф задумался. Он никогда не слышал, чтобы аристократы пили такую дрянь. С сомнением предложил:

— Попробую вытерпеть. Начинайте, пока мне не стало вовсе нехорошо! А ты, сенешаль, уходи! Думаю, у тебя слишком много дел, чтобы смотреть на мои смешные порезы!

Чуть поклонившись, тот вышел, усмехаясь про себя. Он был уверен, что его горделивому господину давно нужно было получить пару-другую ран, чтобы узнать, что это такое.

Лекарь хладнокровно полил спирт на руку графа и твердым взмахом ланцета надрезал тело возле первой стрелы, ушедшей в мякоть на несколько дюймов. Кровь хлынула ручьем, тогда как до этого капала редкими каплями.

Графа затрясло. По лицу побежали крупные капли пота, и он невольно застонал. Лекарь ловко вынул стрелу, бросил ее на стол и принялся зашивать рану белой шелковой нитью, прокалывая кожу тонкой золотой иглой.

У графа помутилось в глазах. Почему-то подумалось, что если такую боль испытывала Агнесс, то у нее есть все основания его ненавидеть.

Закончив с первой стрелой, лекарь без остановки перешел ко второй. Перед третьей Контрарио хотел уже приказать, чтоб тот оставил все как есть, и ходить со стрелой, торчащей из его руки, и только мысль о том, что он превратится в жалкое посмешище, не дала ему этого сделать.

Перевязав руку, лекарь посоветовал ему выпить побольше крепкого вина и лечь в постель.

— Сон в таких случаях лучшее лекарство, — изрек он утешающую банальность и удалился, пообещав прийти под утро.

У графа мутилось в голове от боли. Он смотрел на висевшую у двери сонетку и понимал, что дойти до нее не в состоянии. Но лекарь знал свое дело. Через пару минут после его ухода в комнату заглянул обеспокоенный камердинер графа. Контрарио с облегчением вздохнул.

— Помоги мне дойти до постели и подай вина. Лучше покрепче, неразбавленного.

Тот быстро приблизился и помог своему господину встать. Довел до спальни, поддерживая под здоровую руку, подвел к кровати, откинул одеяло и усадил графа на постель. Раздел, положил под спину несколько пуховых подушек и поспешно пошел за вином. Выпив пару бокалов бургундского, граф упал на подушки и тут же заснул.

Сначала он спал беспокойно, вздрагивая от ощутимой даже сквозь сон боли, но без снов. А потом ему впервые в жизни приснился сон. Яркий, цветной, страшный. Ему снился яростно гудевший огонь, подбирающийся к нему со всех сторон. И стоящая неподалеку от него в таком же смертоносном огне Фелиция, по щекам которой текли слезы. Она стояла молча, с укором глядя на него. А у него только один выбор — или спастись самому, или спасти ее. Вот огонь уже охватил подол ее монашеского одеяния, а он все еще не может сделать выбор. Жизнь или смерть? Любовь или ненависть?

Он проснулся от чьих-то легких прикосновений. Открыл глаза и увидел осматривающего его руку лекаря. Лекарь сердито вздыхал и недовольно морщился.

— Вы проснулись, граф? Жаль.

— Ты недоволен моими ранами? — спросил тот, пряча испуганный трепет.

— Две подживают нормально, но вот третья воспалилась, — лекарь указал на багровый дурно пахнувший волдырь. — Если до утра ничего не произойдет, ее придется вскрывать, чистить и прижигать.

У Контрарио от ужаса сжалось сердце, но он лишь небрежно пожал плечами.

— Делай, что считаешь нужным.

— Вы удивительно покладистый пациент, мой господин, — с некоторой язвительностью пробормотал лекарь. Он смазал раны какой-то вонючей дрянью и ушел, пообещав зайти утром.

Графа не волновала новая боль, хотя руку жгло как огнем и в голове стучал назойливый дятел. Его волновал страшный сон. Он никогда прежде не видел сновидений и гордился этим. Особенно когда его впечатлительная матушка принималась рассказывать о своих зачастую весьма несуразных снах. Припомнив, что она главным образом рассказывала о накинувшихся на нее жутких крысах, Контрарио недобро усмехнулся. В конце концов ее сны сбылись, и не без его помощи.

И тут же напрягся от осознания этого факта.

Не говорит ли этот сбывшийся матушкин сон о том, что сны, снившиеся его родичам, сбывались? Бывали ли еще у кого-либо из них вещие сны? Попытался вспомнить и не смог. Он никогда не уделял внимания родовым преданиям, считая их жалкими байками.

Что, если сейчас ему, как и его матери, приснился вещий сон? Он прикрыл глаза, и снова, как живая, перед ним возникла Фелиция. Вокруг трепетали блики огня, делая ее лицо еще прекраснее и возвышеннее. Как же он поступил во сне? Что выбрал? Черт бы побрал этого лекаришку, так не вовремя его разбудившего!

Руку ломило, и он потребовал еще вина. На этот раз, чтоб забыться, ему потребовалась целая бутылка. Прометавшись в постели до рассвета, он поднялся, едва за окном рассвело. От пульсирующей в руке боли спать было невозможно, и он с яростью вспомнил спокойно-надменное лицо Роуэна. И вдруг понял, кого оно ему напоминало.