— Он действительно умер? — Фрося была просто ошарашена рассказом.

— Да. Он ещё там, в Царьграде, кровью кашлял. Два года назад скончался. Жалко.

— Художник, — задумчиво произнесла Ефросинья, — значит, из четвёртой касты, раз умер от «чахотки», то не генноизмененный, если смог оплатить тур в прошлое, соответственно, очень богатый, притом богатства добился сам. Молодой… Знаю! — Ефросинья щелкнула пальцами. — Армен Широков! Точно. Я была на его выставках, он рисовал обнаженных натурщиц на руинах Ближнего Востока, что парадоксально, кистью и красками, а не звукографикой, как это делали все, но, пожалуй, не это было самое удивительное. Там всегда такой ракурс и такая игра тени и света, что если подойти к картине с одной стороны, то центральное место занимает натурщица, а если взглянуть под другим углом, то главное место занимают руины. Самая скандальная его картина продана за семнадцать миллиардов крипто-рублей. Я даже не знаю, с чем сравнить сумму в это время. Так вот на ней была изображена голая женщина без рук и ног, лежащая у разрушенной Триумфальной арки в Пальмирах, а вокруг разбросаны занесенные песком следы войны. Если присмотреться, можно увидеть копьё, автомат Калашникова, часть снаряда, шлем, лазерный пистолет, чьи-то кости. Какую бы деталь ни выхватывал взгляд, он надолго оставался к ней прикован! — Фрося уже не замечала, что говорит слова, которым не место в этом времени. Перед глазами стояла Картина и её автор. Потом вспомнились Адам и Ева, увиденные в часовне. — Да… Он умел рисовать так, что за основным сюжетом всегда скрывалось двойное, а то и тройное дно. Зачем же он отправился в прошлое?

— Сказал, что мечтал воочию увидеть взятие Иерусалима сарацинами, — пожал плечами священник. — Он очень много говорил про свой мир, и его считали блаженным. Ты постарайся не раскрывать своей природы, пожалуйста.

Фрося смутилась, ей было неловко за вспышку откровенности.

— Конечно. Прости, я не должна была раскрываться.

— Не извиняйся. Думаю, для этого и нужны близкие люди, чтобы слушать, помогать, поддерживать. Ты так боишься быть откровенной, что порой кажешься равнодушной. Раскрытая душа греет тех, кто рядом. К сожалению, я сам понял это очень поздно…

Закончить мысль он, однако, не успел.

— Подожди…но взятие Иерусалима в 1187 году было! — неожиданно выпалила Фрося. И глаза её стали круглые как блюдца. — Этого не может быть! Отправится же можно только год в год внутри столетия. И не более чем на тысячу лет. А Армен пропал без вести за год до меня. Как же так!?

Однако этот вопрос так и остался без ответа. Дальше они ехали молча. Каждый думал о своём. Разговор со священником перевернул, взболтал все Фросины эмоции, и они не скоро начали оседать на дно мягким илом.

В селе первым делом отправились в дом к старосте. Подъезжая ко двору, путники услышали, что за бревенчатым забором разгорелся нешуточный теологический спор.

— Эта тварь божья должна жить со всеми в курятнике!

— Это не тварь, а моя курица, и она будет жить со мной!

Ефросинья удивленно посмотрела на отца Никона, тот улыбнулся и, спешившись, приложил указательный палец к губам. Фрося тоже слезла с лошади, правда не так грациозно, как старец.

— Я имею в виду, что раз Господь создал эту курицу, то она должна жить с себе подобными.

— Рябу господь не создавал, она из яйца вылупилась!

— Экий ты несмышленыш. А яйцо-то кто создал?

— Другая курица, та, что от нас кладку прятала. В шиповник нестись бегала, а квохтала во дворе. Матушка так найти и не смогла, где яйца, а кокошь потом пришла гордая с выводком. Прошлой осенью мы из того помёта молодую курку в дар снесли сударыне Ефросинье. Она её есть не стала и имя дала, теперь это питомец. Поэтому в суп её нельзя, и в курятник ко всем нельзя, её же обижать будут. Я её научу цыплят высиживать, и будет у неё своя семья.

У спорящей женщины было, однако, свое видение порядка, и отступать от намеченного пути она не планировала.

— Господь создал куриц, чтобы они служили человеку, несли яйца и жили в курятне. Поэтому загоняй свою Рябу ко всем и иди, занимайся делами. Отдельно я её кормить не буду!

Но пацан тоже явно сдаваться не планировал и решил все же спорщицу дожать:

— А как это, интересно, Господь создал самую первую курицу, которая должна была служить человеку, нести яйца и жить в курятне?

Хозяйка, судя по паузе, задумалась. Видимо, этот вопрос никогда не входил в круг её интересов. А потом всё же решила не ударять в грязь лицом перед нахальным мальчишкой и, добавив в голос важности, произнесла:

— Господь милостью своею создал первую курицу из ребра петуха.

Фрося совершенно неприлично хрюкнула, едва успев прикрыть рот и нос ладонью. Отец Никон потер пальцами переносицу, покачал головой, пряча улыбку, и уже с совершенно серьезным видом толкнул калитку, пропуская Ефросинью во двор.

— Кажется, пора вмешаться, пока они ещё до чего иного не договорились, — произнес он едва слышно.

Во дворе друг напротив друга стояли насупившийся Белёк и большегрудая высокая женщина. Платок её был повязан концами наверх, как у гоголевской Солохи, белая льняная рубаха заканчивалась у шеи красивыми складками, стеклянные бусы переливались яркими цветами, края клетчатой паневы заправлены за пояс, через плечо перекинуто полотенце, фартук, сложенный пополам, оттягивало зерно.

— Радуйся, Хозяйка! — поздоровался игумен, но прежде, чем ему успели ответить, на них налетел вихрь, состоящий из ладошек и пяток.

— Матушка Ефросинья!!! — Белёк вцепился во Фросю, как обезьянка. Она подхватила пацана на руки и прижала к себе.

— Здравствуй, малыш, как ты? — в горле непривычно запершило. Парень наконец решил смутиться, выкрутился ужом, встал на землю, поклонился.

— Не малыш я, большой уже. Вот при доме старосты служу и грамоте да счету учусь.

— Ой, сударыня Ефросинья! Здрав будьте! — поклонилась хозяйка. — Вы хоть скажите охальнику этому, чтоб не пререкался да куру свою к товаркам отнес.

Фрося посмотрела на женщину внимательно, жестко, в упор.

— Курица мешает? Или мальчик? Не страшно. Я заберу их к себе. У меня собака по дому ходит. Будет еще и Ряба.

— Нет, что ты, сударыня! Не мешает! Просто неправильно это, — встрепенулась женщина. Стеклянные бусы на шее жалобно звякнули.

— Неправильно портки через голову надевать, — отрезала Фрося, — неправильно ребенка, у которого вместо детства лишь служение, лишать единственной привязанности.

Хозяйка удивленно моргнула и с мольбой посмотрела на игумена.

— Оленка, — миролюбиво ответил тот, — вспомни себя в этом возрасте, и как ты тащила мне всё еле живое: полечи да зашей. А сейчас больно взрослая стала. Курятником обзавелась.

— Ай, да ну вас, городских! — махнула полотенцем женщина и отрядила из подола зерна для курицы, а остальное ссыпала в небольшой туесок и отдала Бельку: — На, поди наседок покорми, чтоб они от меня в шиповник не бегали. А вы заходите, гости, в дом, муж мой скоро будет. Квасу холодного попьете.

— Ты прости меня, хозяйка, за грубость, — решила всё-таки извиниться Фрося. Ведь дети — это её личная болевая точка, и не стоит по этому случаю выплёскивать яд на незнакомых людей. — Знаю, что дел много, а тут еще малец, навязанный с животиной.

— Да Бог с тобой! Ефросинья Давыжая! Не говори глупостей. Нет у нас с мужем своих детей, Белёк нам как родной стал. Хороший он, добрый, да и понимаю всё, чай не каменная.

Ещё не успели разлить квас, как в избу вошел староста. Поклонился гостям, выпил с ними холодного, да пошли все вместе смотреть деревню. Была она небольшая, но дома все крепкие, добротные и у каждого мастерская или огород. Поля тянулись вдоль реки.

— Какой урожай планируется? — спросил отец Никон. Староста грустно покачал головой.

— Второе лето подряд засуха. Горит пшеница. Сохнет рожь. Овса только вдоволь и будет.

Помолчал и добавил:

— Но оброк[1] за землю соберем.