Оставшиеся «родители» с укором смотрели на Фросю. Та встала, поклонилась и собралась уходить.

— Тeбe нe стыдно? — спросила мать Фотинья.

Ефросинья ничего на это не ответила. Хотела бы она сама понять, отчего взвилась, почему ей вдруг стало не всё равно. Но ответа на свой вопрос у нее не было. А стыдно, стыдно ей было, что излишне прямо, резко, в лоб выдала свое возмущение.

Когда дверь за девушкой закрылась, монахиня задумчиво протянула:

— А ты предупреждал…

–

[1] Предположительно автором этого медицинского трактата является Внучка Владимира Мономаха Евпраксия (Зоя), вышедшая в 1122 г. замуж за византийского императора. Данный трактат хранится во Флорентийской библиотеке Лоренцо Медичи, а микрофильм рукописи, полученный в 1955 г. профессором Б.Д. Петровым, переведен и находится в Российской государственной библиотеке.

Только ближе к ночи Давид добрался-таки до своего дома. Он намеренно весь остаток дня нагружал себя делами и заботами. Хотел отвлечься, не думать о словах Ефросиньи, что прозвучали при подписании ряда, слишком уж неудобными они были, словно воротник на берестяной основе. Красиво, вроде, но всюду давит.

В доме было пусто, огни все потушены. Давид зажег масляный светильник и поднялся к себе. Сделав несколько шагов в сторону двери, он услышал шорох. Ключница и кухарка спали в пристройках, и по идее, никого на втором этаже быть не должно. Тем страннее было слышать звуки наверху. «Может, птица залетела и бьётся теперь», — подумал дружинник, вешая светильник на вбитый между брёвен кованый крюк. Он осторожно снял с пояса нож и проскользнул в свою одрину.

Его ждали. Лунный свет, пролившийся сквозь окно, залил женский силуэт серебром. Гостья сидела на кровати, спрятав лицо в руках. В такт стрёкоту сверчков раздавались её тихие всхлипы.

Воин замер в недоумении. Бесполезный нож опустился. Вдруг женщина ожила, встрепенулась, убрала руки от лица, и Давид узнал Кирияну. Первые мгновенья он ошарашенно смотрел на бывшую невесту, пытаясь ответить самому себе на два вопроса: как и зачем?

Вероятно, она хотела узнать о своём брате, а впустил её кто-то из немногочисленной челяди. Хотя странно, если так. Не должна девица ночью в чужом доме быть. Да еще и в верхних хоромах. Но вот она тут.

— Кирияна, что ты тут делаешь? — наконец спросил он.

— Давид! — сквозь слезы её голос звучал звонко, жалобно. Глаза блестели в лунном свете, чёрные волосы разметались по плечам.

— С твоим братом всё хорошо, — воин все же решил поведать боярыне о здоровье родственника. — Раны зашили, лихорадки нет. Так что не переживай.

Девушка подняла на него глаза, полные недоумения, и сотник понял, что тревога за брата не имеет к приходу девицы никакого отношения.

— Зачем ты здесь? — повторил он вопрос устало.

Гостья ещё раз всхлипнула, поднялась с кровати и скорбно произнесла:

— Меня батюшка за боярина Богдана выдать решил. Свадьбу на осень сговорили.

— Знаю.

— Я не хочу.

Давид в недоумении посмотрел на Кирияну. Он-то тут при чем? К её мечтам и чаяньям? На мгновенье ему захотелось оказаться не здесь, в этой темной душной комнате, а посреди душистого поля. Вдыхать пьянящий запах разнотравья, слышать птичий щебет, ощущать росу под кончиками пальцев. Ещё хотелось спать, сильно, почти до дрожи. Чего не хотелось, так вести этот нелепый разговор с чужой невестой, стоя посреди собственной ложницы.

— Давид, — голос боярыни стал на тон ниже, — прошу, убеди моего отца не спешить со свадьбой, я обещаю, что дождусь тебя. Проживешь год с женой, спадут все обеты, и сошлешь её куда подальше, а потом и со мной обручишься.

Сотник тяжело посмотрел на Кирияну. Два года прошло со сватовства. Сам князь Владимир с боярином Ретшей по рукам били. И что? И ни-че-го! То воин в разъездах, то красавица в слезах — так и не обручились. А теперь — нате. Видимо, девице всё равно, за кого не хотеть замуж идти. Так пусть лучше боярин Богдан будет, чем он.

— Уходи, Кирияна, и я сделаю вид, что сегодняшняя встреча лишь пригрезилась тебе, — наконец отозвался Давид. Он был сыт по горло женскими выходками.

Половчанка взглянула в его глаза и все поняла. Ушла телега. Не догнать. Мигом слетела маска нежности и уязвимости. Словно вышивка алым шелком, легла на полотно лица улыбочка. Ровная, гладкая, до дюйма выверенная. И оттого совершенно не естественная.

— Вот значит как…ну что ж, решил, что холопка деревенская лучше меня будет? А что ты, князь, сделаешь, если я прямо сейчас кричать начну и ославлю тебя на весь Муром? Скажу, что силой взял, там твоё ложе, между прочим, в крови всё испачкано. Ну, что молчишь? — прошипела она.

Давида от этих слов передернуло. Только в день свадьбы ему срама, поднятого взбалмошной девкой, не хватало. Найдет завтра, кто впустил эту блудоумную в его дом, выпорет.

Недолго Кирияна упивалась свой победой, почти сразу заметила, что как-то совершенно неправильно реагирует сотник. Пояс снял с медными накладками, сел на лавку, ноги вытянул, руки за голову закинул. Откуда ж знать домашней девице, что в сражении побеждает не самый сильный или самый ловкий, а самый хладнокровный. Там, где дрогнет ловкач, где не сможет опустить меч богатырь, всегда довершит дело бесстрастный. Войны, однако, выигрывают умнейшие, но и это Кирияне только предстояло узнать. Другое дело, что сотник считал неприемлемым сражаться с женщинами. Однако слова не мечи. Перед ними все равны.

— Что ж, — буднично сообщил он, — вполне себе неплохой расклад. Для меня. Сначала я возьму тебя, меня даже ложе грязное не смутит. После выволоку за косу из собственного дома и прям в сорочке по улице приведу к отцу. Да ещё и расскажу ему, что до меня твоим частым гостем был тиун князя Владимира Никита, он мне сам, дурень под ол, похвалялся. Думаю, и митрополиту повторит, коли нужно будет.

И да, это ты ко мне пришла, а не наоборот. И не удивляйся, что после этого ворота твоего дома будут чернеть от дёгтя.

Затем я с твоего брата возьму виру за оскорбление моей невесты, как и полагал изначально.

Самое позднее — к завтрашнему полудню ваше семейство будет ославлено так, что те самые дегтярные ворота отмыть будет проще, чем имя отца твоего. После этого тебя не только боярин Богдан в жёны не возьмет, но и последний свинопас сторониться будет.

По спине Кирияны пробежал холод. Слишком поздно она поняла, что такого зверя в открытом бою ей не победить. На таких, как сотник, только волчьи ямы ставить.

— Хорошо, я уйду, — выдавила она через силу. — Но следи отныне, князь, за спиной. Много в степи половцев, много их и в городах русских. И все они — прекрасные охотники. Им пардуса завалить, что в ладони хлопнуть.

— Иди уже скорее, — скривился сотник — А то по полу ходить страшно — весь ядом забрызгала.

Лишь дверь за боярской дочерью закрылась, Давид в сердцах плюнул и ушел спать в гридницу.

Утром следующего дня десятник Юрий выводил своего коня из денника. Позвякивала колокольчиками сбруя. Звенела и душа молодого княжича.

«А мы коней выпустим, выпустим;

Ой, дид, ладо выпустим, выпустим!

А мы коней переймем, переймем;

Ой, дид, ладо переймем, переймем[1]!» -

напевал он себе под нос. Но возле самого дома словно налетел на тучу грозовую. Остановился.

Ходит по двору Давид Юрьевич, смурной, что осеннее небо. Брови в одну дугу сомкнуты, руки на груди сложены. На слуг посматривает и тихо, вкрадчиво, да так, что последняя мышь в подклети со страху ни жива ни мертва лежит, спрашивает:

— Кто Кирияну Ретшевну в дом впустил да в моей ложнице оставил?