Давид аккуратно, чтобы не разбудить супругу, поднялся, прошёл в мыльню, которой на момент его отъезда не было. Там стояла небольшая кадка, устланная льняным полотенцем, два ведра наполненные водой, кувшин, умывальник со сливом, а над ним небольшое, размером с ладонь, зеркало. На полке вдоль стены разместились полотенца, мыльные куски, стеклянные бутылочки с чем-то жидким, гребни, капаушки, деревянные палочки и маленькие щёточки, берестяной туесок, наполненный белым порошком, от которого пахло мятой и имбирём. Хозяин дома только головой покачал. Ведьма, она и в тереме ведьма.

Внизу почти ничего не поменялось, только чисто, светло стало. Лишь гридницу было не узнать. Вчера при свете ламп он и не рассмотрел все как следует, а теперь лишь диву давался. Снова выбеленные стены, будто в тереме у князя Всеволода. Одна украшена небольшими синими ромбами. На другой висит медвежья шкура, щит, принадлежавший Ярославу Святославичу, и его же меч, прозванный некогда Агриковым.

Давид подошел, достал старинное оружие. Тонкая, как волос, трещина не позволяла более им сражаться, а перековать рука не поднималась. С этим мечом была связана фамильная легенда. Считалось, что, когда отец Ярослава скончался, его супруге Оде и младшему сыну вместо княжества достался сундук, полный сокровищ, среди которых был и легендарный меч. Однако Ода, опасаясь за свою жизнь и за жизнь ребёнка, бежала в Германские земли Римской империи, припрятав сундук в одном из Киевских монастырей. Двадцать лет жил Ярослав на чужбине, а после вернулся тайно на родину, нашел клад и легендарное оружие. Взял силой Муром, Рязань и Чернигов, долго воевал против братьев и Владимира Мономаха, но на съезде князей в Любиче выбил себе право на приграничные земли, отказавшись от притязаний на великое княжение, решив, что лучше удержать имеющиеся города для внуков, чем сложить голову в борьбе за Киевский стол. В общем-то прав был. Жаль, что другие братья так не считали. Как волки налетали, кусали, алкая крови и земель.

Давид вздохнул. Интересно, отчего его супруга из всей оружейной выбрала именно эти вещи? Случайно ли или ей история его рода ведома?

Хотя чему тут удивляться, странной лесной деве многое было открыто, и поведение её, кажущееся странным, зачастую имело разумное объяснение. Словно не баба поступки совершает, а муж.

Еще одной новой деталью была прорубленная дверь из гридницы в поварню. Хозяин толкнул её и зашел вовнутрь. За длинным столом завтракали слуги. Кухарка хлопотала у печи. При появлении Давида все поднялись, поклонились, приветствуя. Даже старая карга Ефимья. Сотник довольно хмыкнул, кивнув в ответ. Узнал, что отец Никон и матушка Фотинья отбыли ещё затемно, остальные из хозяев не поднимались.

— Завтрак подавать? — поинтересовалась стряпуха.

— Нет, супругу дождусь, — ответил Давид. — Как она встанет, в гриднице накроете, — потом повернулся к новому тиуну. — Звать как?

Парень склонил голову.

— Ждан Тихонович я. Нежатин сын.

— Это не тебя ли в Суздаль три года назад учиться отправляли? — припомнил хозяин.

— Меня, — усмехнулся он. — Теперь я читаю быстро, складывать в уме до тысячи могу, знаю, как хозяйство вести, и службы на греческом понимаю.

Давид хмыкнул, вспоминая, как не так давно этого недоросля суровая Нежата в ученье отдавала. Хорошо, конечно, если отрок, ума набравшись, домой вернулся.

— Ладно, доедай быстро, и пойдем, покажешь, что нового в усадьбе.

Через несколько минут Ждан уже выскочил во двор.

— Амбар мы отремонтировали, — начал рассказывать тиун, — в сусеках были доски гнилые, их перестелили, корчаги все просушили, треснутые заменили. Оброк зерновой сударыни Ефросиньи два дня назад прибыл, обмолоченный весь. Одну пятую часть пшеницы да столько же ржи мукой привезли. Так же из Герасимок две бочки меду прибыло, одну решили на питьё пустить, вторую придержать. Здесь, — Ждан открыл кладовую, — Илта копчения хранит, мелочь пока: рыба, колбаса, телятины несколько кусков да пара уток, хозяйка сказала, на мясо не тратиться, вдруг князь охоту устроит. Сегодня в планах поставить ол вариться.

Из амбара пошли к бане, там почти ничего не изменилось, только две девчонки, весело напевая, стирали белье, ловко тёрли рубахи о ребристую доску. Пенилась вода, летали маленькие блестящие пузыри. Пахло паром да хвоей.

В конюшне все стойла вычищены, побелены. Короб с навозом едва заполнен, сверху щепой присыпан.

— Хранилище, как и нужник, чистят раз в месяц. Золотарь седмицу назад приезжал.

Давид зарылся руками в волосы, поражаясь переменам. Всё это было слишком хорошо, а значит, где-то должен быть подвох. Дома, во дворе и в постройках чистота, порядок, все починено, дорожки почти все кирпичом выложены. Две новые печи стоят, стекло одно вправлено. Вопрос теперь в тратах, сколько на это всё убранство серебра ушло, все же добыча в этот поход небольшая была, а с удела оброк, как правило, невелик всегда. Хорошо ещё, что, судя по зерну, год урожайный вышел.

— Добро, — кивнул он управляющему, — теперь по деньгам скажи.

Ждан почесал кончик носа.

— Все расходы у сударыни Ефросиньи записаны.

«Ну, хоть счет ведёт да не шелками закупается, и то хлеб» — решил Давид, и в глубокой задумчивости отправился завтракать. Прав игумен: такая не будет сидеть сложа руки. А где действия, там и ответственность. Умение же нести эту самую ответственность — поистине княжеская черта.

Совсем по-иному смотрел он на вчерашний разговор. Верно супруга поступила. И не важно действительно кухарка с единственной ночи понесла или нет, слухи не к чему, особенно когда у князя Владимира так и нет наследника. Что ж, каковыми не были Фросины мотивы, в итоге поступила она в интересах семьи, а это дорого стоит.

Еще не давали покоя слова игумена о суде над Фросей. Что успели не поделить брат с супругой?

За завтраком Ефросинья рассказала про траты, чем опять удивила непомерно. Как она выразилась, на свои «бабьи капризы» деньги брала из серебра, что ей матушка Фотинья на свадьбу подарила, да ресурсами села удельного обошлась. Среди «капризов бабьих» оказались печи, брусчатка, окно, прялки и утюг. Ни тебе колтов с эмалью, ни жемчуга скатного, ни посуды серебряной.

— А зеркало и слив? — спросил Давид под конец рассказа, уже откровенно веселясь.

— А этим я отца Никона озадачила, — задорно подняла супруга указательный палец вверх, — и смотрела на него грустными глазами, пока не помог.

— Знаешь, на моей памяти ты первая, кто смог озадачить отца Никона. Гордись!

— Вот ещё, он сделал всё исключительно по доброй воле, — весело фыркнула Фрося. И потом гораздо серьезней добавила: — Ты мне лучше скажи: Тиуна оставляем? У него ряд лишь до твоего приезда.

— Оставляем, дельный парень, и платье ему следует подарить из моих старых, — согласился Давид. — А теперь я хочу узнать, что за суд над тобой князь Владимир учинил в моё отсутствие?

Фрося приподняла брови, размышляя, неужели не знает сотник о случившемся? Или желает её позицию услышать? Хотя с Жирослава станется и не рассказать ничего.

Поэтому подробно поведала все, что произошло с ней в княжеском тереме, начиная от попытки тиуна Никиты напугать тёмной клетью и заканчивая тем, как вовремя появился сын боярина Ретши.

Давид выслушал с непроницаемым лицом и про измену Верхуславы, и про клевету Кирияны. Фрося, как ни старалась, так и не смогла понять, поверил ли ей супруг или нет.

Через неделю начали привозить оброк из Давидова удела. Впервые за пять лет старосты возвращались назад трясущиеся, взмокшие, да с дурными вестями. Не досчитался князь зерна, более того, из-за того, что привезённое необмолоченным было, да еще и с сором, велел оставшуюся часть мукой прислать. А за серебром с пушниной и вовсе сам поехал. Дымы пересчитал, пришлых расселил, отчего размер ежегодной выплаты на десятую часть увеличился.

Дома было принято решение часть излишков зерна продать. Позвали к себе купцов. Тиун торговался до хрипоты. В итоге с тремя из них били по рукам.