– Неласково встречаешь, – сказал Штаден. – Зови хозяина.

– Встречаем всех по-разному, – ответила женщина мягким певучим голосом. – Кто с добром приходит – тому почёт. А кто вором – не обессудь.

Потом, помедлив, приказала мальчишке:

– Оська! Убери собак, – говорить мешают.

Мальчишка с готовностью побежал, загнал собак в хлев.

– А хозяина нету сейчас, – продолжала женщина. – Поехал в Торжок, воск да рогожу повёз.

– А! – сказал Штаден. – Тароват, значит.

Обернулся:

– Неклюд, проверь конюшню. Мало ли что… В дом-то пустишь?

– Пущу.

Женщина посторонилась.

Штаден поднялся на крыльцо, вошел в горницу. Ребятишки, округлив глаза, разглядывали его оружие, черный панцирь на груди. Верткая девчушка хотела потрогать шитый золотом кафтан, но Штаден рявкнул:

– Брысь!

Оглядел комнату. Богатством здесь и не пахло. Разве что иконы в окладах…

Он глянул в красный угол. И не сразу понял, что в иконописных ликах что-то не так. Шагнул ближе, вглядываясь. Знакомые лики были писаны словно демонской силой. Издали можно было узнать и Оранту, и Одигитрию, и Вседержителя, и Распятие, и даже Млекопитательницу. Но вблизи жуткое глумление, похабщина изображений поразили даже видавшего виды Штадена.

Не оборачиваясь, крикнул:

– Неклюд!

Неклюд вбежал, громыхая саблей.

– Чего тут?

– А вот, погляди.

Неклюд повернулся к киоту. Лицо его внезапно вытянулось, румянец сбежал со щек.

– Ты такое когда-нибудь видел? – спросил Штаден.

– Нет. И не приведи Господь видеть…

Штаден указал пальцем на лик, изображенный в центре.

– Кто это? – он в недоумении повернулся к хозяйке, стоявшей позади, со сложенными на груди руками.

Женщина изменилась в лице, но промолчала. А шустрый мальчонка Оська, высунувшись из-за широкой мамкиной спины, сказал:

– Млекопитательница! Не видишь, что ль?

– Это Млекопитательница? – Штаден набычился. – Это… Это… Кого она молоком питает??

Внезапно Неклюд рванулся вперед, рывками начал срывать похабные лики со стены, швырять на пол и с силой топтать ногами.

На шум прибежал и Коромыслов, вытягивая хищный, любопытный нос. Но, увидев чудовищные образа, и он побелел и охнул.

– Богохульники! Дьяволопоклонники! Сатане молитесь? – взвизгнул он не своим голосом.

– Нет, не сатане, – спокойным голосом ответила хозяйка. – Это бог наш единый, сын Бога-отца, который на небе…

Неклюд, устав топтать – доски уже были в щепах, – отозвался:

– Непотребство это неслыханное. Это чертов бог. Волчий!

– Бывают боги всякие, – почти спокойно ответила женщина. – И куриный, и лошадиный… Отчего же и такому не бывать?

– Волчьему, что ли? – прошипел Коромыслов.

Оська высунулся из-за материнской спины:

– То не волчий, – сказал он дрогнувшим голосом, показав пальцем на растоптанные иконы. – То бог собачий, пёсий. А у волков не бог, у них злая богиня…

Дьяк с силой плюнул. Размахнулся и ударил хозяйку кулаком в грудь. С ног сбить не сумел, но дети завизжали. И как будто в ответ со двора раздался взрыв собачьего неистового лая.

– Прочь отсюда! – сказал Штаден.

– Нет! Нехристи смерти повинны! – выкрикнул Неклюд, выхватывая из ножен саблю. С поворотом рубанул хозяйку, – рана получилась глубокая, но не смертельная: места для разворота не было.

Штаден схватил Неклюда за руку:

– Прочь отсюда! – повторил грозно.

Пока Неклюд и двое опричных казнили черных псов, которые с яростью налетали на них, Коромыслов подпер поленом двери избы, принес сена, насыпал под дверью. Набросал сена к стенам дворовых построек, высек огня.

Когда огонь занялся, начав лизать дверь, опричники выбежали на улицу.

– Антихрист здесь поселился! Жечь! Всех запереть по избам – и жечь! – кричал Коромыслов размахивая руками.

Штаден не отдавал приказов – молчал. В глазах все еще стоял образ зверинообразной «млекопитательницы» с мохнатым детёнышем на руках, и распятая, в колючем ошейнике, с пробитыми лапами псоглавая человечья фигура.

Деревня запылала. В треске огня потонули вопли людей. Опричные, оседлав коней, выстроились на берегу, глядя, как быстро и жадно огонь, подгоняемый пронзительным ветром, с оглушительным воем пожирал деревню.

Огонь был такой, что Штадену стало жарко. Он прикрывал лицо рукавицей, что-то бормотал по-немецки. Когда сквозь треск и вой из пожарища доносились вопли, опричники торопливо обкладывали себя крестным знамением и бормотали молитвы.

– Вот они где, настоящие-то еретики! – вопил Коромыслов. – Вот оно, богомерзкое семя!

– Нет, – угрюмо сказал Штадену Неклюд. – Это не стригольники, не жидовствующие.

– А кто? – спросил Штаден.

– Уж дьявол-то точно знает, – ответил Неклюд.

Когда избы стали догорать, и черный дым стал сменяться белым, и раскаленные уголья начал заливать растаявший до земли снег, Штаден велел, наконец, поворачивать в обратный путь.

– Волчье время. И волчье логово, – сказал Штаден.

Внезапно раздался крик сразу нескольких голосов. Штаден остановил коня, оглянулся. И волосы зашевелились у него на голове.

Из-под черных дымящихся развалин того самого дома медленно выбирались какие-то существа. Одно – высокое, со взрослого человека. Оно медленно, покачиваясь, поднялось на ноги, обгоревшие до костей. Черное безгубое лицо склонилось к развалинам. Рука в лохмотьях обгоревшей кожи потянула еще кого-то из-под углей: волчонок, не волчонок, а так – что-то маленькое, обуглившееся, но еще живое.

«Да это ж наша хозяйка с Оськой!» – в ужасе понял Штаден, вскрикнул не своим голосом, и погнал коня прямо через озеро, прочь от деревни.

Он не оборачивался, не хотел видеть того, что будет дальше.

А обгоревшая мать взяла на руки черное скулящее существо и, баюкая, пошла прямо по тлевшим угольям, не разбирая дороги, – к лесу.

Пёс лежал на солнце, на гребне увала. Под ним подтаял снежок. Теплый, почти весенний ветерок шевелил прошлогоднюю траву, торчавшую из-под снега.

Он смертельно устал. Последние несколько дней он ничего не ел. Грыз какие-то сухие стебли, кору, откапывал из-под снега мох. И еще – глотал снег. Много снега.

Он знал, – они близко, рядом. Они тоже голодны, и тоже смертельно устали. Но для них это редколесье, эти промерзшие болота были домом. Они родились здесь. И не собаками, а волками.

Тарзан сморгнул гнойную слезу: в последние дни у него стали гноиться глаза. Нужен был ельник. Нужно было погрызть мерзлой хвои. Но ельника не было: было необъятное болото, поросшее уродливым осинником и чахлыми соснами.

Позади, далеко-далеко, волки запели свою тягучую грозную песню, означавшую, что они идут по следу, и что победа близка.

Тарзан попытался подняться на ноги. Но то ли ноги не держали, то ли шерсть прикипела к насту. Тарзан закрыл глаза и тихонько завыл. И тотчас же далекий волчий вой прекратился.

Тарзан успокоился. Солнце скрылось за серой пеленой; поднялся ветер, заструилась поземка. Тарзану стало тепло, и чем больше заметало его снегом, тем теплее становилось.

Он вдруг увидел себя сидящим у печки. Склонив голову на бок, прислушивался к чему-то. Вот в сенях, за дверями, завешенными старым одеялом, послышались чей-то легкий топоток, и голос, звенящий колокольчиком. Дверь открылась, откинулось одеяло, и в морозном облаке в кухне появилась Молодая Хозяйка. Золотые волосы растрепались из-под вязаной шапочки. Щеки – красные от мороза.

– Тарзан! – позвала она.

Тарзан взвизгнул и от радости сделал под собой лужу.

Молодая хозяйка подхватила его на руки, он, повизгивая и перебирая лапами, чтобы влезть повыше, лизал Хозяйку в подбородок, в нос, в губы…

– Фу, глупый, – смеясь, сказала Хозяйка. – Иди! Вон лужу наделал, – баба увидит, отругает.

Тарзан визжит. Он ничего не слышит от радости, от безмерного, удивительного счастья.