– Але-он! Але-он! Але-он!.. – заунывно слышалось с улицы.

– Слышишь? – Сказала баба. – Опять твой жених пришел.

– Ну и что, – сказала Аленка.

Баба помолчала. Раскатывала тесто на пирожки. Сегодня выходной, к вечеру дети приедут с семьями, угостить надо будет.

– Але-он! Але-он!.. – заунывно звал мальчишеский голосок.

– Ну, чего кричит… Выйди к нему, что ли.

– Не пойду, – сказала Аленка; она рисовала фломастерами картинку, сопела, вытягивала язык от старания.

– О-ох, художница… – вздохнула баба.

– Але-он! Але-он!.. – глухо ныло за окном.

– Да чтоб ты пропал! – не выдержала баба. – Иди скажи, что не выйдешь – а то ведь до вечера звать будет.

Аленка послюнила фломастер, старательно подрисовала зайцу усы и вздохнула:

– Сейчас скажу.

Она отставила рисунок, критически оглядела его.

– Ох, художница! – уже сердито сказала баба. – И пальцы все вымазала, и нос… Вон, даже язык синий!

– Ну и что, – сказала Аленка. Выпрыгнула из-за стола и побежала в комнату, к окошку, выходившему на улицу.

– Ай-яй-яй… – проворчала баба вдогонку. – Хоть бы нос вымыла – жених-то увидит!

– У него у самого сопли висят! – крикнула Аленка и прилипла носом к стеклу.

За оградкой палисадника, в сугробе, стоял мальчик. Увидев Аленку, засветился от радости, втянул носом белую соплю, поправил сползавшую на глаза шапочку.

– Аленка! – закричал обрадовано. – Выходи!

– Не выйду! – крикнула Аленка и даже головой помотала – косички разлетелись в разные стороны.

– А чего? – обиженно спросил мальчик.

– Не хочу!

Он снова шмыгнул носом, вытер его рукавицей.

– Выходи. На Джульке покатаемся…

Аленка скосила глаза: Джульки не было видно. Да и вообще на дороге никого не было, только за соседским забором хрипло лаял Малыш.

– Але-он! – завел свое жених. – Выходи-и!..

Аленка вздохнула. Делать все равно было нечего.

– Ладно, выйду! – крикнула она и погрозила фиолетовым, выпачканным фломастером пальчиком. Это она показала, чтобы Алешка высморкался. Алешка опять засветился, снял рукавицу и закричал радостно:

– Выходи! Я счас! – и побежал куда-то вбок – наверное, запрягать Джульку.

Джулька был здоровенной беспородной псиной, кудлатой, неопределенно-коричневой масти. Грозный с виду, с тяжелым, хриплым басовитым лаем, он, бывало, пугал прохожих чуть не до обморока. Пугал – и наслаждался. Это была его собственная игра: лежать под забором тихо-тихо, прислушиваясь. Пропустит своих, знакомых, пропустит бомжа по прозвищу Рупь-Пятнадцать, который на зиму остался у здешних цыган в работниках, – а как услышит чужие, торопливые, не слишком уверенные шаги, тут же морду высунет над хилыми досочками забора, да как рявкнет мощным басом!

Прохожих словно сбивало с ног. Спотыкались, отлетали к противоположной стороне горбатого переулка, а то и падали. И тогда Джулька, не скрываясь, с наслаждением начинал лаять – и словно голос треснутого колокола разносился над переулком: «Бу-ух! Бу-ух!»

Никто из чужих, конечно, не знал, что Джулька совсем не кусался. Честно говоря, ему и лаять-то было лень. Но он знал, как действует на людей его лай, а особенно – если он высовывал над забором жуткую, огромную кудлатую голову.

Катать Алешку он не любил. Но катал, понимая, что такова уж его собачья судьба. А вот Аленку… Она была легкая, невесомая. Она нежно щекотала его за большим, как у медведя, ухом, – и он летел, грозно порыкивая на встречавшуюся на пути разную собачью мелочь, а Аленка сзади визжала и то и дело падала с санок в сугроб. Тогда Джулька, пролетев вперед, останавливался, падал на брюхо, и молча ждал, когда Аленка выберется из сугроба и снова угнездится в санках.

Аленка выбежала в переулок. Перед ней, виновато втянув голову в плечи, в своем кургузом пальтишке, из которого он давно уже вырос, стоял Алешка.

– А Джулька где? – спросила она.

Алешка длинно шмыгнул, втягивая в ноздрю отвисшую соплю и сказал:

– Заболел Джулька.

– Как заболел?

– Ну, так… Лежит и молчит. Я его и хлебом кормил, и сахар дал, – он только отвернулся.

Аленка строго посмотрела на своего «кавалера». Поправила на нем криво сидевшую вязаную шапочку. Подумала и строго сказала:

– Пойдем посмотрим!

И зашагала вперед. Алешка плелся сзади, шмыгая носом и как-то по-стариковски покряхтывая.

Джулька – невероятных размеров кудлатый пес, – лежал в стайке, на старом половике.

– Его сюда папка перевел, – шепотом пояснил Алешка. – В будке-то холодно, вот он и перетащил.

Он шмыгнул носом и добавил почему-то:

– Один-то я бы не смог.

– Ты папку просил? – спросила строгим голом Аленка, поглаживая громадный лоб Джульки.

– Ну. Долго просил. Он даже в меня поленом кинул. Матерился – страсть. А потом пошел посмотреть. Видит, – подыхает собака-то. Ну, ему жалко и стало.

– Надо было врача вызвать, – тем же строгим голосом сказала Аленка. – Он ветеринар называется.

– Вете… ранар? – удивился Алешка.

Подумал, шмыгнул.

– Не. Соседи обсмеяли бы. В прошлом году у Хоничевых Кабысдох сам сдох, безо всякого этого ветаранара.

– Ве-те-ри-нар! – строго повторила Аленка.

– Ну… Я и говорю… – кивнул Алешка. Ненадолго задумался, наклонив голову набок.

– Вообще-то папка у меня добрый, ты не думай, – зашептал Алешка. – Даром, что дровами кидается. Ну, или выпьет когда, придирается.

Аленка оглядела уютную стайку.

– Я ему это… старого сена с чердака притащил. Чтоб мягше было. А сено осталось, еще когда папка коз держал. Я однажды вечером поссать побежал – а мимо стайки же. А тут луна. Гляжу – из стайки чертова морда глядит! Черная, рогатая, с бородой! Козел, значит. Высунулся, – и глядит!

Он поежился, шмыгнул, неумело приспосабливаясь, следом за Аленкой, поглаживать могучий лоб Джульки, покрытый вялой мокрой шерстью.

– В общем, до сортира я тогда не добежал, – честно добавил он.

– Да ладно тебе про козлов-то… – поморщилась Аленка.

Наклонилась к Джульке совсем низко, заглянула в слезящиеся глаза. Пес через силу попытался лизнуть ее в руку.

Аленка склонилась еще ниже. Алешка подумал – она его целует. Потом понял, – шепчет что-то. Он молчал, – боялся, что помешает.

Внезапно по огромному телу пробежала судорога. Пес вытянулся, задние лапы заскребли по соломе.

И вдруг затих.

– Помер! – ахнул Алешка. Открыл рот, и по лицу его, смешиваясь с соплями, побежали слезы.

Аленка еще раз погладила недвижимую голову пса. Деловито поднялась, оглядела собаку.

– Ты его не корми пока. Только воду на ночь оставь, – сказала строго.

– Чего? – слезы у Алешки мгновенно высохли.

А Аленка уже выходила из стайки в светлый снежный день веселой деловой походкой.

Алешка заторопился за ней.

– Чего ты сказала-то, а? Он же помер, а?

Аленка повернулась к нему.

– Он живой. Только поспать ему надо, одному побыть. Он сейчас там, в другой стране, где мертвые собаки.

Алешка раскрыл рот и глаза так широко, как не раскрывал никогда в жизни.

– Игде? – шепотом спросил он.

Аленка мельком взглянула на него, покачала головой.

– Не знаю. Но к утру Джулька обязательно вернется. Так что воду поставь, и папке накажи в стайку не заходить. Даже если услышит что-то.

– Ну да! Послушает он! Увидит – мертвый, и на помойку за переезд стащит…

– А ты ему скажи, чтоб не трогал. Скажи, пусть завтра стащит! Ты говорил, он у тебя добрый.

– Ага, добрый… Как поленом огреет…

– Папки должны быть добрыми, – наставительно сказала Аленка.

Они уже вышли за ворота и брели по переулку, горбатому от сугробов.

– Вот у меня папка – добрый.

Алешка опять удивился.

– Так у тебя же нет папки! Слышь? Мне мамка говорила!

– Папки у всех есть, – сердито отозвалась Аленка.