Где-то здесь, – Аленка знала это совершенно точно, – нужно было копать. Она положила енота на снег, встала на колени, попробовала отгребать снег руками. Доскреблась до смерзшейся, как камень, черной земли.

Попробовала в другом месте.

Енот, подняв черные брови, глядел на нее, высовываясь из-за небольшого сугроба, с выражением крайнего удивления, и еще – укора.

Аленка, трясясь от холода, сообразила: сугроб! Вот где надо копать.

Она отодвинула енота и принялась копать ямку в сугробе. Когда пальцы переставали чувствовать боль, она совала их в рот. Хватала пушистого енота, прижимала к груди. Потом сообразила: засунула его под футболку. Казалось, от этого стало чуть-чуть теплее.

Она копала и копала, пока не выкопала небольшую пещерку. Она знала: осталось совсем немного. И еще, несмотря на страх, холод и боль, она была почему-то уверена, что все это – только сон. Что она проснется, и снова окажется дома, в своей теплой, такой уютной постельке.

Но сейчас она должна была сделать то, чего никто не сможет сделать, кроме неё.

Она не почувствовала – руки уже ничего не чувствовали, – а увидела, наконец, то, что искала.

– Тарзан! – вскрикнула она.

Смёрзшаяся шерсть; твердая, как полено, лапа.

Осталось немного, еще чуть-чуть.

И она, слизывая со щеки ледяные слезинки, старательно откопала бок и морду Тарзана. Она уже ничего не видела: в ледяной пещерке стало совсем темно. Она легла рядом с ледяным Тарзаном, обняла его, прижалась к нему, и стала дышать в каменную шерсть. Шерсть стала мокрой и мягкой.

Аленка с облегчением разревелась и затихла. В голове у нее все спуталось, поплыло, и она провалилась во тьму.

Утром, сквозь сон, Алёнка услышала какой-то стук. Еще не проснувшись толком, она уже догадалась, что это такое.

Баба на коленях стояла перед порогом и колотила слишком большим для её маленьких рук молотком.

Она бормотала при этом, то ли ругаясь, то ли молясь, и Алёнке, наконец, надоело притворяться. Она села на постели и спросила:

– Баба, что ты делаешь?

Баба посмотрела на неё из-под скрюченной спины.

– А, проснулась уже… Да вот… Чиню тут.

У Алёнки почему-то сильно закружилась голова. Так сильно, что она обеими руками ухватилась за постель, чтобы не свалиться на пол. Комната плыла перед глазами, и старые фотографии под стеклом, развешенные на противоположной стене, водили странный хоровод.

– Баба! – испуганно позвала Алёнка.

– Чего? – насторожилась баба.

– Мне что-то плохо… Голова кружится.

Баба с кряхтеньем поднялась с колен, отложила молоток, засеменила к Алёнке. Потрогала её лоб, всплеснула руками:

– Господи, да ты вся горишь… Простудилась, что ли?

Алёнка откинулась на подушку. Стало жарко, муторно. Было трудно дышать.

– Ай-яй-яй, – запричитала баба. – Всю зиму не болела, в морозы весь день на улице – и ничего. А тут потеплело – и на тебе… Ох, Господи!

Она пригорюнилась, подперев щеку рукой.

– Варенья с водой развести? Кисленького?

Алёнка качнула головой. Губы у нее почему-то мгновенно высохли и стали трескаться.

Баба посмотрела на нее внимательнее и взмахнула руками.

– У меня где-то аспирин был… Я сейчас. Подожди-ка…

Она вышла в кухню, стала копаться в ворохе газет, счетов, рекламных рассылок.

– Баба, – сказала Алёнка. – Ты зачем в порог иголок набила?

– Ась? – как ужаленная повернулась баба. Газеты рухнули с холодильника, и вместе с газетами – всякая всячина: Аленкины заколки, расческа, фантик от «чупа-чупса», календарики, вырезки из журналов, которые делала Алёнка.

– Ты зачем, баба, иголок в порог набила? – повторила Аленка, дыша с трудом, открытым ртом.

– Дык… А ты откуда знаешь?

– Видела.

– Ну… Это от покойника. Снился мне Паша-покойничек. Ну, чтобы он больше не приходил, я вот и набила…

– Нет, – сказала Алёнка.

– Чего – «нет»? Вру я тебе, что ли?

– Это не от покойника, – упрямо повторила Алёнка. – Это от Него.

– От кого – «от него»? – удивилась баба. – Это от которого?

И вдруг села на стул, опустив руки. Покачалась из стороны в сторону. Потом тихо спросила:

– Так, значит, и к тебе ОНО являлось?

И потом, после паузы:

– И кто же это?

Алёнка промолчала.

Баба перебрала складки домашнего застиранного халата.

– Ну, не бойся. Теперь не придет больше.

– Я и не боюсь.

– …Теперь не придёт, – повторила баба, не слушая. – Я теперь всех разуваться за порогом заставлю и на порог наступать. Человек наколется, вскрикнет там, али заругается. А нечисть и не заметит…

– Я и не боюсь, – прошептала снова Алёнка.

Баба вспомнила про таблетки. Снова кинулась искать. Нашла, разломила таблетку пополам, намешала морса из смородинового варенья, принесла Алёнке.

Алёнка взглянула на нее большими, горячечными глазами.

– Баба, – сказала тихо. – Убери иголки.

– Ну вот! Сдались тебе эти иголки! Ты под ноги смотри – и не наколешься.

– Я не наколюсь. Я умру, – сказала Алёнка.

Баба молчала несколько секунд. Потом таблетки и стакан с морсом бесшумно выпали из её задрожавших рук.

Баба побелела, собралась с духом и крикнула:

– Я вот тебе умру! Ишь, чего надумала! «Умру!» Пей таблетку! Пей! Я сейчас тебе градусник дам. Да за врачом сбегаю.

Алёнка молча, угрюмо проглотила таблетку, запила. Вздохнула и снова откинулась на подушку.

– Баба, ты пока не уходи.

– Ладно, ладно! – тут же согласилась баба. – Потом схожу. К соседке, Вальке, – она медсестрой в железнодорожной больнице работает. Сутки дежурит, двое дома. Повезет, так дома застану. А ты полежи пока. Глаза закрой. Может, от аспирина-то легче станет.

«Не станет», – подумала Алёнка, и послушно закрыла глаза.

И как только закрыла, – всё завертелось, закружилось перед глазами, темнота стала цветной и гадкой, и закрутилась воронкой, которая начала засасывать Аленку. Медленно, неотвратимо. А там, в глубине воронки, распускалось огненное, кровавое, страшное.

Алёнка застонала. Баба подскочила, вытащила градусник из-под Алёнкиной руки, подслеповато стала разглядывать. Тихонько ахнула: «Да такой температуры и не бывает! Видно, градусник стряхнутый. Испортился».

Она села на табурет, оперевшись о коленки, и стала смотреть на Алёнку, по временам вздыхая.

Потом сказала тихо:

– Сглазили, видно. Или вправду нечистый извести хочет?

Она перекрестилась.

В окошке зарделся алый рассвет. И в комнату упал красный луч, красный, как молодая горячая кровь, и этот луч перечеркнул белое, неживое Алёнкино лицо.

Баба взглянула, вскрикнула.

– Алёнка! Алён! Ты чего? А ну-ка, проснись! Проснись, говорю! Ты и думать не моги! Ишь чего – «умру»! Мала еще! От горшка два вершка, а туда же!.. Всё папкино воспитание. Ох ты, Господи!

Она сбегала на кухню, набрала в рот воды, и брызнула Алёнке в лицо.

Алёнка не шевелилась.

Глубоко под снегом и льдом, в замерзшем, окоченевшем собачьем теле встрепенулось холодное сердце. Оно не хотело просыпаться, оно уже жаждало покоя. Уставшее собачье сердце.

Но в нем зародилась, затлела искорка, и стала разгораться, пульсировать, тревожить.

Сердце глухо стукнуло раз и другой. Льдинки в крови зазвенели. Сердце ударило сильнее, затрепетало, как пойманная птица, выгоняя из себя холод, и посылая огонь от разгоравшейся искры дальше – по мертвым жилам.

А потом оно застучало. С перебоями, с усилием, – но застучало, и больше уже не останавливалось.

Тарзан шевельнулся.

Снежный наст над ним лопнул, и Тарзан, мучительно выгнувшись, разбил его на куски.

Солнечный свет ослепил его так, что показалось: ему внезапно выкололи глаза.

Тарзан взвизгнул от боли. От собственного голоса ему стало легче, и, поняв это, он зарычал, залаял, завыл. И с каждой секундой вырывал своё тело из ледяных смертельных объятий, ломал наст, сбрасывал снег. Он выполз из своей могилы, ткнулся носом в щекочущую сухую былинку. Мертвая былинка, торчавшая из-под снега, почему-то пахла жизнью.