Густых махнул рукой:

– Иди. Потом поделишься впечатлениями.

Сидоренков задом попятился к дверям, Густых внезапно сказал:

– Стой. Про вчерашнюю ночь забудь. Никто никуда не ездил. Ты ничего не знаешь, не видел и не слышал. Был дома, с женой. А вот теперь иди.

Ровно в девять прибежал Кавычко. Он принес сводку происшествий за ночь.

Затараторил без предисловий:

– На Черемошниках снова собаки! Исчезающие трупы! Шкуры забрали фээсбэшники!

– Чьи шкуры? – перебил Густых, ничего не понимая и продолжая думать о своем.

– Шкуры, Владимир Александрович, собачьи, но когда собак застрелили, из шкур выпали два человеческих трупа!

– Ну да? – удивился Густых.

– Есть показания трех человек! – радостно подтвердил Кавычко. – А через несколько минут, когда подъехала «труповозка» и бригада из ФСБ, трупов уже не было! Даже крови на снегу не было!..

Густых молча потёр подбородок.

– Ну, пусть над этим Владимиров голову ломает. Что еще?

– Еще – в Цыганском поселке девушку украли. Из постели вытащили, и никто не заметил!

– Гм! – сказал Густых; он окаменел, но голос его оставался по-прежнему холодным и отстраненным. – А может быть, это у цыган обычай такой – невест воровать?

– Ага, как в «Кавказской пленнице», – усмехнулся Кавычко. – Только там следы остались, на снегу. В лес её уволокли.

– И что?

– Ничего. Девушка пока не найдена, а следы похитителя затерялись на берегу озера.

– Как зовут? – внезапно спросил Густых.

– Кого? – опешил Кавычко.

– Деву. Цыганку эту – как зовут?

Было в голосе Густых что-то такое, от чего Кавычко невольно вздрогнул и опустил глаза.

– Сейчас посмотрю… Да, есть. Рузанна Никифорова. Кстати, это дочь Никифора Никифорова, убитого два дня назад…

Ка поднял на Кавычко пустые, ужасающе пустые глаза.

Он вспомнил.

Да. Именно Рузанна. Это-то слово дева и пыталась выговорить в последнее мгновенье перед смертью. И оно не могло означать ничего иного, кроме женского имени. Почему он не понял этого сразу? Значит, искупление не состоялось, и, значит, настоящая дева всё ещё жива.

Ка вздрогнул.

– С вами все в порядке, Владимир Александрович? – робко спросил Кавычко.

– Да, – тяжело выговорил Густых.

– Что-то вид у вас…

– Я не спал всю ночь, – сказал Густых. – Ладно. Оставь сводку, иди.

– Но тут еще одно происшествие – охранники ваши пропали…

– Какие охранники?

– Ну, телохранители. Из фирмы «Щит». Они вас должны были сопровождать, но почему-то заехали на Черемошники. Машина осталась перед домом Коростылева, а самих охранников нигде нет.

Густых вздохнул.

– Дом обыскали?

– Да, обыскали. В доме никого не обнаружено. Приложена опись имущества – да странная какая-то…

– Ладно, почитаю.

Кавычко потер переносицу под очками, решился:

– Наверное, сбежал Коростылев-то. Не тот он, за кого себя выдавал.

– Это давно уже всем ясно, – сказал Густых. – Сбежал… Да нет, не сбежал. Он, скорее всего, сейчас в камере у Владимирова.

Кавычко поднял брови, но промолчал.

– Еще что-то интересное есть?

– Да нет, разные мелочи… Некто Ежова, семидесяти трех лет, проживающая в переулке Китайском, принесла рано утром в милицию жалобу на своего квартиранта.

Густых посмотрел на Кавычко.

– И что?

– Так странный какой-то квартирант. По ночам исчезает, приводит в свою мансарду – он в мансарде живет, – бродячих собак. А сегодня ночью окна выбил у себя в мансарде.

– Глупости, – сказал Густых.

– Так Китайский-то переулок как раз в том районе, – робко возразил Кавычко. – Я потому и включил в сводку, что…

– Хватит! – внезапно рявкнул Густых так, что зазвенели стаканы на подносе.

Кавычко побелел, бросил сводку на стол и исчез.

Бракин провел полубессонную ночь в доме Аленки. Бабка сама предложила: дескать, деда пока нет, – ложись на его место, в большой комнате. А то на улице нынче опасно: или на бешеных собак нарвешься, или на бешеных милиционеров с автоматами.

Бракин лег на диван, в окружении кадок и горшков с цветами. Одуряющий их запах кружил голову, но сон не шел. Бракин прислушивался: в переулке время от времени фырчали моторы, переговаривались люди. В комнате было три окна, два из них выходили в переулок, и свет автомобильных фар и дальнего фонаря наполнял комнату призрачными сумерками. Цветы превращались в странный полусказочный лес, они вздрагивали, когда по Ижевской проносился одинокий грузовик.

И вдруг из этого таинственного леса вышла Аленка. Она остановилась над ним, – в детской застиранной пижамке, из которой уже выросла: руки торчали из рукавов, штанишки не доходили до щиколоток.

Бракин приподнял голову. Аленка приложила палец к губам и покачала головой.

Потом наклонилась низко-низко, к самому уху Бракина, и еле слышно, одними губами, спросила:

– Дядя, это ты?

Бракин подумал. Вопрос был важным, но не очень понятным. Однако разочаровывать девчушку ему вовсе не хотелось.

– Да, – шепнул он.

Глаза у Аленки засветились, она даже засмеялась – тихо-тихо, как только могла.

– Я сразу это поняла, – шепнула она. – Я догадалась! Ты – тот самый, только как человек! Спасибо тебе за Тарзана!

И Бракин почувствовал на щеке короткий сухой поцелуй.

Аленка тут же исчезла.

Бракин смущенно потер рукой небритую щеку. Так вот в чем дело. Она думает, что именно он, Бракин, принес раненого Тарзана и положил на крыльце…

Надо будет завтра всё выпытать у Рыжика. Кстати, она вела себя сегодня как-то странно… Или всё дело в нем самом?

Бракин забылся только перед рассветом, когда часы пробили восемь, а из детской комнаты донеслось швырканье и сопение Андрея, тоже оставленного на ночь

Потом проснулась Аленка, и Андрей громко сказал:

– Ну всё. Теперь меня папка убьет. Надо было вчера домой бежать.

– Не бойся, не убьет, – ответила Аленка и почему-то засмеялась.

Бракин дождался, пока встанет бабка, загремит кастрюлями, затопит печь. Поднялся, умылся, от завтрака отказался.

Сказал Андрею:

– Значит, папка у тебя сильно сердитый?

Андрей недоверчиво взглянул на Бракина, кивнул.

– Ну. Особенно, когда выпьет.

– А сейчас он дома?

– Он теперь почти всегда дома…

– И почти всегда пьяный? – уточнил Бракин.

– Не. Только к вечеру. А чего ты спрашиваешь?

– Ничего. Давай, допивай чай. Я тебя домой отведу и с папкой твоим поговорю.

Андрей раскрыл рот. Из носа немедленно свесилась сопля.

– Не, дядя, с ним лучше не связываться! Он однажды троих побил, – они вместе в бане водку пили. С тремя справился, и из бани выбросил. А потом еще пинков надавал. Так они со двора и уползли.

– Я с ним драться не буду, – сказал Бракин. – Ты, главное, первый не заговаривай, помалкивай. И всё будет в порядке. Пошли.

Андрей вытер нос, с неохотой стал собираться.

Аленка смотрела на Бракина сияющими глазами.

Бракин попрощался, пообещал еще как-нибудь заглянуть, свистнул Рыжую, спокойно проспавшую всю ночь под боком у Тарзана, и вместе с Андреем вышел за ворота.

Утро загоралось серебристо-розовое, прекрасное, как в сказке. Жаль, что эту сказку портили несколько машин – тёмных, припорошенных снегом, – по-прежнему стоявших у дома Коростылева.

Бракин глубоко вздохнул и направился в противоположную сторону.

Из ворот цыганского дома Рупь-Пятнадцать выкатил бочку для воды и поплелся по переулку навстречу Бракину. Глядя на него, можно было подумать, что ровно ничего не произошло: не было ни злодейских убийств, ни пожара, и он по-прежнему живет у цыган в работниках, за кров и еду.

– Здорово, – сказал ему Андрей.

– А привет, если не шутишь! – немедленно отозвался Рупь-Пятнадцать, приостанавливаясь.

– Ты для кого воду-то возишь? – спросил Андрей. – Цыган же уже нет.

Рупь-Пятнадцать огляделся, поманил Андрея пальцем: