Степка откупорил бутылку, отпил половину, передал Катьке. Катька приложилась с жадностью, выпила все, вместе с грибными лохмотьями и даже облизнулась.

– Начинать, что ль? – неуверенно спросил Степка.

Катька махнула колотушкой:

– Давай!

И тут же стала мерно постукивать, время от времени выкрикивая слова на незнакомом Степке языке. «Должно, на тунгусском», – решил Степка. Одновременно он начал приседать, подкидывать ноги, как в старинной русской пляске, подпрыгивать и вертеться, совершая постепенно круг вокруг костра и Катьки, мерно колотившей в бубен. Постепенно удары становились все чаще, и Степка взопрел в своей долгополой, специально приготовленной для этого случая, дохе, и в самодельной рогатой маске.

«А ни к чему она, эта маска!» – решил он, и снял ее, отбросил. Потом стащил и доху, и тоже бросил.

Катька ничего не замечала. Закрыв глаза, тянула что-то, перемешивая слова из всех языков, которые помнила.

Чаще сыпались удары, и чаще вертелся Степка. Огонь, окружающие поляну деревья, черная Катька, мешком сидевшая у костра, – все постепенно смешалось перед глазами, все замелькало и начало уплывать куда-то далеко-далеко.

– Степка, что видишь, однако? – донесся издалека голос Катьки.

Степка как будто стоял на вершине горы. Мимо горы, внизу, плыли облака, а в разрывах облаков виднелись странные коробки. Степка вгляделся – и коробки словно приблизились. Только тут он понял, что это не коробки, а большие дома, которые строят в городах.

– Город вижу, однако! – крикнул Степка.

– Гляди еще! – приказала Катька и застучала так шибко, что Степка уже и не успевал за бешеным ритмом.

Степка стал глядеть. Между домами были улицы, по которым в обе стороны неслось множество машин. А вдоль домов, суетясь, толкались люди. Места у них было немного, поэтому они шли, как машины, друг за дружкой: одна колонна в одну сторону, другая – в другую. Но то тут, то там порядок нарушался, и тогда колонны вытягивались, сжимались, разбивались на отдельные кучки.

Тощие деревья мешали смотреть, и тогда Степка присел на корточки, чтоб разглядеть всё получше.

– Что видишь, Степка?

– Людей вижу! По улице бегут, однако!

– Гляди еще! – крикнула Катька и закричала что-то несуразное, как будто передавала кому-то еще слова Степки.

Степка изнемог. Пот щипал ему глаза, мешая смотреть. Он надвинул на мокрый лоб шапку, утерся рукавом. И внезапно словно прозрел: по грязной дороге, мимо каких-то ржавых механизмов, кирпичных стен, рельсов, крашеных в полоску столбиков – бежал он, его пёс.

«Шибко бежит, однако, – обрадовано подумал Степка. – Значит, дорогу знает!»

Он бежал по обочине, а мимо, обдавая его снегом, смешанным с грязью, проносились грузовики. Весь левый бок пса был мокрым, залепленным грязью, но он бежал, не останавливаясь и не обращая внимания ни на что.

Впереди был семафор; шлагбаум опустился, грузовики выстроились в колонну.

Пес несся вперед.

Дежурный на переезде вышел на террасу, поднял флажок, – и открыл рот от удивления: грязный лохматый пес несся прямо наперерез поезду.

Заревел тепловоз, зазвенел в звонок дежурный, – пёс даже не стал утруждать себя, подныривая под шлагбаум: он с ходу, не останавливаясь, перемахнул через него и проскочил под носом у тепловоза.

Степка упал. Он дергался, что-то кричал, колотил руками и ногами по утоптанному снегу. Он так перепугался, что сердце почти остановилось, а дыхание прервалось.

Степка выгнулся дугой, тараща мутные, налитые кровью глаза. Бил рукой по снегу, другой – рвал с груди промокшую от пота рубаху.

Что-то (или кто-то) – казалось ему – внезапно схватил его за глотку железными руками, и давил, душил, выкручивал шею.

В глазах потемнело, Степка судорожно пытался вздохнуть, и не мог.

И тьма ворвалась внутрь него и взорвалась в голове.

– Степка! Ты что? Сдох совсем, однако?

Катька трепала Степку за воротник, приподнимала, била по щекам. Степка – белый-белый, белее снега, – по-прежнему лежал, закатив глаза. Катька выругалась, поднялась, и стала, кряхтя, поднимать Степку за ноги вверх. Согнула ноги в коленях и всей тяжестью навалилась на Степку.

Степка судорожно дернулся, и надрывно вздохнул. А потом задышал часто-часто, и лицо у него постепенно темнело, оживало, и вот уже глаза повернулись, как надо, и вполне осмысленно уставились на Катьку.

– Ну, и ладно, – тоже, за кампанию, часто дыша, сказала Катька. – Живой. Еще поживешь, однако.

Но Степка почему-то захрипел и забился.

Катька снова перепугалась, снова налегла было на щуплое, как у подростка, тело старика.

Степка высвободил рот и вдруг заорал:

– Да слезь ты с меня! Совсем придушила, дура окаянная!

Катька с жалостью посмотрела на него, плюнула, – и слезла.

Стоявшее за деревом мохнатое существо с облегчением перевело дух, и бесшумно, спиной вперед, стало отступать в глубину зимнего леса, оставляя в снегу большие, очень похожие на человеческие, следы.

Через полчаса они уже сидели в натопленной избе Катьки. Пили, отдуваясь, горячий сладкий чай, оба – в одних рубахах, мокрые от пота.

– Что видел, говори, – спрашивала Катька, очень довольная сеансом шаманства, а еще больше тем, что вдруг, в один день, у нее появились и дрова, и мука, и чай, и даже сахар. И мужик. Хоть и завалящий, дохлый совсем, однако, – зато почти родной.

– Пса нашего видел, – тоже очень довольный, отвечал Степка. – Город видел, дома, улицу. Потом – дорогу. По ней машины мчатся, а рядом с ними – пес. Подбежал к дороге, по которой паровозы ходят, – скок через железные колеи! Только его и видели.

– А дальше? – с жадным любопытством спрашивала Катька.

– А дальше кто-то мешать стал. Душить. Я думал – злой дух на моем пути попался. А это, оказывается, ты была.

– Тьфу! – Катька шумно плюнула на пол. – Когда я очухалась, да к тебе подползла, ты уже задушенный лежал. Насилу тебе ноги подняла, да на грудь надавила.

Степка задумался.

– Значит, злой дух. Хотел помешать мне, однако.

Катька тоже задумалась.

– Значит, пес все-таки силу имеет. Мешает он кому-то. Вот его и хотели в тайге похоронить. А он, вишь ты, как-то выполз к твоей избе.

– Наконец-то от тебя умное слово слышу, – сказал Степка. – Я еще когда понял, что пес необыкновенный!

Катька хотела обидеться, но раздумала.

– А я видела мертвого человека, – сказала она.

Степка округлил глаза.

– Убитого?

– А и нет! – торжествующе сказала Катька. – Большой черный человек. Лежит, как неживой, а потом встал и пошел.

– А может, это дух, который из мертвого тела вышел, одежду прогрыз…

– Нет, Степка. Это не дух. Дух из него вышел, – тело осталось. Вот тело я и видела.

– И что же ты видела? – крайне заинтересованный, спросил Степка. Он знал, что женщины – самые сильные шаманы, сильней любого мужика.

– Видела, как он встал и пошел. Руки вытянул, идет сквозь лес, деревья ломает. И всё повторяет:

– Найти пса! Найти пса!..

– А дальше?

– А дальше ты упал, хрипеть начал. Я и перепугалась. Помогать бросилась.

– А черный человек?

– Не знаю. Не видела больше.

Степка шибко задумался, так шибко, что весь лоб стал полосатым, рубчиком, – от морщин.

За дверью послышался хриплый, с подвыванием, лай.

Степка и Катька молча поглядели друг на друга.

– Гости, что ли?

Катька полезла к окошку. Ничего не разглядела.

– Сходи, Степка, посмотри. Может, лесной хозяин появился?

Степка накинул телогрейку, взял со стены ружье.

– Заряжено?

– Да кто бы его заряжал? – философски ответила Катька.

Степка бросил ружье и выбежал.

Наступали ранние зимние сумерки. Катькина собака стояла ровно, не шелохнувшись, неподалеку от навеса, глядела в лес. Хрипло лаяла.

– Э, кого увидел, а?

Собака не обернулась.

Степка подошел поближе. Красный гаснущий круг солнца, недавно пробившийся сквозь облака, уже прятался за деревья. И среди черных стволов – показалось Степке, – мелькнула какая-то фигура. Степка глядел, пока из глаз не потекли слезы. Собака перестала лаять, но продолжала смотреть в лес, и чуть-чуть дрожала.