Так и есть, девчонка. Я поймал ее у здания телефонной станции. Стоит в тени и рисует вокруг моего имени сердце. Фигурка у нее, кстати, очень даже ничего. Я тихо подкрадываюсь сзади, в голове куча безумных мыслей, сердце колотится так, что всего трясет. Но она поворачивается — и это всего-навсего Крольчиха. Мы ее так прозвали, потому что у нее зубы вперед торчат, как у того кролика из мультфильма.

Она замечает меня и наутек по аллее, но метров через двадцать я ее догоняю. Хочу вырвать помаду, да она прячет руку за спину. Все-таки ловлю руку и пытаюсь разжать пальцы. Не выходит — ладонь у нее мокрая, как и у меня. Вот мы и стоим, крепко прижавшись друг к другу. Чувствую ее дыхание на своей щеке, чувствую все, что на ней надето. А она прижимается ко мне и хихикает. Сказать по правде, не люблю бороться с девчонками. Они нечестно дерутся. Наконец мы потеряли равновесие и врезались в какой-то мусорный бак. Я пришел в себя и уже запросто отобрал у нее помаду.

 — Это мое имя, — говорю я ей. — Кто тебе разрешил?

 — Очень уж ты красиво расписываешься, — отвечает она.

Что-что, а это мне и без нее известно.

 — Давай будем писать вместе, — предлагает она.

 — За мной охотятся «Сиерра».

 — Ну и что? — говорит она. — Давай, Чато. Нам будет здорово вместе.

Она придвинулась ближе, хихикнула и положила свою руку на мою, на ту, в которой я держал помаду. И знаете что? Стыдно признаться, но я чуть не согласился. Вообще-то было бы совсем другое дело — писать с кем-то вместе. Мы могли бы трепаться в темноте. Могли бы вместе решать, какое место подходит лучше. И почерк у нее тоже ничего. Но потом я подумал о своей репутации. Наверняка кто-нибудь нас увидит, и тогда вся округа лопнет со смеху. Так что я отдернул руку и сказал:

 — Мотай отсюда, Крольчиха. Мне не нужны помощники, а такие и подавно.

 — Кого это ты называешь Крольчихой? Ты, уродина с расплющенным носом! — завизжала она.

Как только она не обзывалась! Даже плюнула мне в лицо, но не попала. Я с ней не пререкался, просто отвалил, и все. А помаду выкинул в первую же решетку канализации. Потом меня опять потянуло на Бродвей и на Бейли, там хорошо писать — полно прохожих.

Вообще-то не люблю хвастаться, но это было лучшее, что я создал в своей жизни. Под уличным фонарем мое имя так и сверкало золотом. Я отошел в сторону и давай смотреть, как люди, проходя мимо, глазеют на роспись. По некоторым было не понять, что они думают, но были и другие. Тот человек, например, что вышел из своего «кадиллака» купить газету. Когда он увидел роспись, то даже улыбнулся. По возрасту вполне мог бы быть моим отцом. Готов поспорить, если бы я его попросил, он бы дал мне работу. Он взял бы меня к себе домой, а утром — в контору. И очень скоро я сидел бы за собственным столом и подписывал письма, чеки и всякую всячину. Но покупать «кадиллак» я бы не стал. Слишком много жрет бензина.

А чуть позже подошла девушка. Лет, примерно, восемнадцати, с зелеными глазами. Лицо такое, что даже не захотелось разглядывать, какая у нее фигурка. Спятить можно! Она остановилась и засмотрелась на мое имя, прямо влюбилась. Она явно была бы не прочь познакомиться со мной, я вам точно говорю. Ей, конечно же, хотелось взять меня за руку, и мы бы ушли вместе, рука в руке, и без всякой там ерунды. Мы бы пошли на Беверли-Хиллс, и никто бы не смотрел на нас так, как обычно смотрят на парня с девушкой. Я чуть не сказал ей: «Привет! Нравится мой почерк?» Но промолчал.

И вот я стою на углу, у меня вышел весь мел. Остался всего один фломастер, да и тот гнусного коричневого цвета. И еще затекли пальцы. Но только мне плевать, потому что я себе кое-что представил, даже дух захватило. С вами случалось, чтобы вдруг везде для вас зажгли свет и стало видно весь мир и все, что в нем есть? Со мной сейчас именно такое и произошло. Выходит, чтобы прославиться, не надо быть звездой экрана или чемпионом по боксу. Нужно только побольше мела и фломастеров. Лос-Анджелес — немаленький городок, но дайте мне пару месяцев, и я стану известным. Конечно, кое-кто будет мешать — «Сиерра», полиция и вообще кому не лень. Но я стану неуловимым, как призрак. Я буду осторожен. Ведь им известно лишь мое имя, написанное так, как я всегда пишу его, — «ЧАТО де ШЕМРОК», и еще лучи, исходящие, словно от святого креста.

Поставив машину у колумбария, миссис Хербет взяла цветы и пошла по аллее. Завтра День памяти[45], и тут, на кладбище, будет тьма народу. Понаедут целыми семьями с цветами для своих незабвенных. Понатыкают американских флажков в могилы ветеранов. Но сегодня здесь тихо и спокойно.

Подойдя к могиле мужа, она поняла, что кто-то уже побывал здесь. Из металлической вазы, прилаженной к надгробию, торчал пучок желтых нарциссов и одуванчиков. Кто же принес их сюда? Одно ясно — в цветах ничего не смыслит. Миссис Херберт положила свои цветы на могильную плиту и стала разглядывать уродливый веник в вазе. До такого мог додуматься только мужчина, решила она.

Приложив руку козырьком ко лбу, она огляделась. Неподалеку на земле лежала молодая женщина. Она наверняка заметила бы ее раньше, если бы та стояла. Женщина лежала на боку, опершись на локоть, и смотрела на могильную плиту. Пока миссис Херберт шла к ней, женщина даже не пошевелилась. Только однажды сорвала травинку, поднесла ее к губам и бросила. Она подняла глаза, только когда заметила тень миссис Херберт.

 — Вы случайно не видели кого-нибудь вон у той могилы? — спросила миссис Херберт.

Женщина села, взглянула на нее, но ничего не ответила.

Чокнутая, решила миссис Херберт, или немая. Она уже пожалела, что вообще заговорила с ней. Но женщина вдруг встала, сложив ладони у груди.

 — Был тут какой-то мужчина. С час назад, — сказала она. — Может, он и подходил к вашей могиле.

 — Там мой муж, — сказала миссис Херберт. — Это его могила. Ума не приложу, кто мог оставить эти цветы.

На могиле, у которой стояла молодая женщина, цветов не было. Как это можно прийти на кладбище и ничего с собой не принести, недоумевала миссис Херберт. Тени деревьев, растущих у ближайшей ограды, подползали все ближе. Она поежилась, подняла ворот свитера, скрестила руки на груди.

 — Он быстро ушел, — добавила женщина и улыбнулась.

«Приятно, когда в таком печальном месте тебе вежливо отвечает совсем незнакомый человек», — подумала миссис Херберт.

 — Он и к колумбарию подходил, — сказала женщина.

 — Кто же это? — все гадала миссис Херберт. В колумбарии покоился прах только одного ее знакомого. Лет десять уже, как он умер, а из его родни всего один человек в живых остался.

 — Это, должно быть, Ллойд Медли, — задумчиво произнесла она. — Брат его Хоумер в колумбарии лежит. Его прах, конечно. Муж, я и эти мальчишки росли вместе.

Она говорила с Ллойдом по телефону как раз на прошлой неделе. Он каждый месяц звонил ей и справлялся о ее здоровье. В последнем разговоре признался, что часто думает о Хоумере.

 — А у меня никого в колумбарии нет, — сказала женщина.

Миссис Херберт взглянула на могильную плиту и увидела выбитый над именем маленький белый крестик. А еще обозначения каких-то военных регалий, в которых она не разбиралась, и даты: 1914–1967.

 — Девятьсот четырнадцатый! Я ведь сама родилась в четырнадцатом, — воскликнула она, словно удивляясь, что ее одногодок уже умер. На мгновение показалось, что жизни их — ее и лежавшего в могиле — когда-то соприкасались.

 — Я его почти не помню, — сказала женщина. — Но вот побуду здесь, и что-то всплывает. — У женщины было красивое лицо с высокими, как у индейцев, скулами и узкие бедра — совсем прямая линия вниз от талии, отметила про себя миссис Херберт. На вид ей было не меньше двадцати пяти, черные глаза смотрели внимательно и спокойно.

 — Совсем не помню, как выглядел Хоумер, — сказала миссис Херберт. — Помню только, что по-тирольски он пел как бог. Тогда это как раз в моду вошло. — Она вспомнила о Ллойде, о том, как повезло ему и Арби, еще одному брату, что живыми вернулись из Калифорнии, куда ездили забрать тело Хоумера. Того нашли мертвым в захудалой гостинице, телефонный номер Ллойда обнаружили в кармане рубашки покойного. «В таких местах долго не чикаются, раз — и ты покойник», — говорил потом Ллойд.