— Меня просили узнать твои планы на будущее, — сказала я.

 — Грандиозные! — Макартур пнул ледышку. — Ты обратила внимание, что у нас в семье жизнь — сплошное ожидание? «Когда подрастешь, когда станешь взрослым, когда состаришься, как я…» — Он успокоился и обнял меня за плечи. — Пока что я простой плотник. Пойдем, покажу тебе мой свет. — Я решила, что он имеет в виду лампы, потому что почти все комнаты были пусты, если не считать стоявших по углам старых ламп. В оплату ренты Макартур подрядился привести в порядок дом. В передней он произнес: — Сейчас мы будем играть. Скажи мне, что ты видишь?

 — Я вижу старую напольную лампу.

 — Нет, расскажи мне про свет. Какой свет ты видишь?

Стены были свежепобелены, но солнце зашло с другой стороны дома, и в комнате сгущались сумерки.

 — Свет из скорлупки яйца?

 — Не-е-ет, — протянул он и сделал воображаемую отметку на воображаемой салфетке в руке. — Ничего подобного.

Тогда я поняла и рассмеялась.

 — Это свет животного происхождения?

 — Спокойно, спокойно. Думай!

 — Это растительный свет?

Макартур скользнул взглядом по зеленым, сине-зеленым и желто-коричневым бликам, по бледным тонам северной комнаты на склоне дня.

 — Да, пожалуй, ты можешь назвать этот свет растительным. Скорее яйцерастительным. — Он засмеялся и скомкал воображаемую салфетку.

Мы пошли по дому, придумывая нелепые названия для освещения каждой комнаты. Мы обнаружили лосиный свет, и свет бегемота, и свет картофельной соломки. Мы обнаружили нилоновый свет, назвав его так в честь лилового автомобиля кузена Нилона, и оранжевый свет, который мы назвали «волосы тетушки Шейлы», и серебристый свет, который стал у нас «дядя Дэйв» — тот всегда посылал нам ко дню рождения по серебряному доллару. Мы вернулись на кухню, большие окна которой выходили на запад, и увидели заливший шкафы и полки алый свет заката.

 — Смотри-ка, здесь совсем иной свет, — сказал Макартур. — Здесь свет точь-в-точь как сияние сигнальной ракеты.

Солнце опустилось за деревья, и брат пошел зажигать лампы, а я надела пальто.

 — Мне пора, — сказала я. — Буду тебе писать. И обязательно навещу, когда приеду в следующий раз.

Он проводил меня до машины, подхватил под руку, когда я поскользнулась на снегу. Мы остановились, глядя на свирепо-кровавый закат — такой можно увидеть, только когда воздух искрится кристалликами льда. Все вокруг превратилось в сверкающие черные силуэты: купа деревьев справа, заколоченный сарай, кусты сада. Лютое небо еще больше помрачнело и изливало свет, которому я не могла придумать название.

 — Самый короткий день в году, — проговорил Макартур. Он достал из куртки коричневый конверт. — Возьми.

И на сей раз, потому что это был мой брат, я сказала: «Хорошо» — и взяла. Я обняла Макартура и села в машину. Я знала, что он не приедет домой на рождество.

 — Поедешь в Оклахому к Диксону, да?

Он уже двинулся к дому и теперь, пораженный, обернулся.

 — Не забывай, я сестра Крошки. Дома что-нибудь сочиню.

 — Спасибо, — сказал он.

Немного отъехав, я остановила машину и помахала рукой. Макартур стоял в тени на крыльце, расставив ноги, точно солдат по стойке вольно, и в каждом окне дома мерцал золотистый свет. Конверт я засунула под переднее сиденье, вместе с дорожными картами, намереваясь позже вытащить его и решить, что с ним делать.

Так он и лежал там, когда спустя пять лет я продала машину. За эти пять лет отец, который всегда любил выпить по выходным, стал прикладываться к бутылке ежедневно. Бабушка упала и сломала бедро. Мать, женщина тихая, теперь не могла жить без валиума. Макартур привел дом в порядок и переехал на другую ферму, в соседнем округе. В конце концов он нашел работу — стал поваром. На завтраки готовил в основном яичницы и блины и, следовательно, продолжал быть человеком без планов.

Парню, которому я продала машину, едва исполнилось восемнадцать. Высокий, как мой брат, он, казалось, был счастлив, что наконец самостоятельно распоряжается своей жизнью, и собирался в Калифорнию. Рукава фланелевой рубашки были ему коротки, и едва я увидела его широкие костлявые запястья, открытые холодному свежему воздуху, как тут же почувствовала к нему симпатию.

 — А ты не мало с меня берешь? — Согнувшись под поднятым капотом, он напоминал подъемный кран. — Ух! Один из лучших фордовских двигателей!

 — Не сомневайся. Цена вполне подходящая.

Парень хотел отметить покупку и угостить меня.

 — Спорю, что у старушки Бетси есть что порассказать.

Он подмигнул мне. Ему не верилось в свою удачу, и к тому же он немного со мной заигрывал. В весеннем воздухе, казалось, маячило обещание. Но под передним сиденьем все еще лежал конверт; за пять лет я неоднократно вытаскивала его, подумывая о сейфах и ящиках шкафа. Я даже хотела найти адрес Диксона и вернуть конверт ему. Но снова и снова прятала его под сиденье.

 — Ну поедем, — уговаривал парень, — Выпьем, поболтаем…

 — Честно, не могу, меня ждут.

Мне не хотелось узнавать его ближе. Конверт я поначалу собиралась забрать, но, стоя на тротуаре и расписываясь в розовой карточке, решила вдруг оставить его в машине.

 — Эй, — воскликнул парень, — погляди-ка, ты выдула овцу!

 — Что? — переспросила я.

 — Ты сделала овцу своим дыханием… Вот, опять! — Я попыталась рассмотреть, что он увидел в морозном воздухе, но овца уже исчезла. Мы пожали друг другу руки, он передал мне деньги и сел в машину. — Не многие способны выдуть всю овцу целиком, — сказал парень и повернул ключ в замке зажигания. — Большинство выдувают лишь часть овцы.

 — Погоди, — остановила его я.

Он поставил на нейтралку и высунулся из окна.

 — Передумала? Прыгай сюда, поедем к Майку, в «Рок-н-ролл на небесах».

 — Нет, я должна тебе кое-что сказать о машине.

Улыбка исчезла с его лица. Он, видимо, решил, что я его все-таки обманула — что в блоке цилиндров трещина или проржавел изнутри кузов.

 — Ну, выкладывай, что там? Последняя машина, что я купил, развалилась через три недели. — Он был мрачен и разочарован в нас обеих.

 — Должна тебя предупредить, — сказала я, выждав долгую паузу, — она жрет только дорогой бензин.

Парень мгновенно повеселел.

 — Всего-то? Это я знаю! — Он включил передачу.

 — Будь осторожен, — сказала я. — И счастливого пути!

Он поднял кверху большой палец и, внимательно посмотрев по сторонам, отъехал от тротуара.

Мне понравился этот парень. Мне хотелось, чтобы он благополучно добрался до Калифорнии, устроил там свою жизнь, влюбился и воспитал целый выводок неунывающих парней, которые будут пытаться дать вам чересчур много за подержанную машину и всегда будут носить рубашки с чуть коротковатыми рукавами. Он свернул за угол, а я направилась к дому, но затем обернулась посмотреть на зависшее в воздухе облачко выхлопных газов, посмотреть, какую форму оно приняло. Я ожидала увидеть овцу, или часть овцы, или человека, или еще что-нибудь в таком духе, но увидела лишь тонкие щупальца бледного дыма, тающего среди кленов.

Мгновению не было конца — Джон Генри Мур замер, впившись глазами в ствол дробовика, и рука его медленно потянулась к зубочистке в углу рта. Сигарета в другой руке догорела до фильтра, и он незаметно разжал обожженные пальцы: лучше не шевелиться. Он вгляделся в глаза тому, кто держал ружье, и, не найдя в них пощады, перевел взгляд на его жену.

 — Не убивай его, Лу! Не надо! — визжала она.

Джон Генри проклял свою судьбу, свою жизнь, промелькнувшую, как звездочка в ночи, и ту субботу, то воскресенье, первые по возвращении домой. До того он себе врал, что дома невесть какие возможности откроются, что все пойдет как по маслу. Слишком долго он жил без забот, не тревожась, говорил, что все о’кей. Чтобы не резало в мочевом пузыре, Джон Генри задержал дыханье — и снова увидел зияющее дуло, вороненый ствол, пальцы, нервно подрагивающие на курке…