— А сказал, что пешком нельзя дойти до Франции?

Оскар ухмыльнулся. Его черное лицо было почти неразличимым в сумерках.

 — Вот это я, пожалуй, и забыл.

 — Надо было сказать.

Лейтенант положил под шею руку, чтобы дать отдых позвоночнику.

 — Еще что? — спросил он. — Что еще он сказал?

 — Все, сэр. Сказал, что у него все о’кей. Извинялся, что напугал нас дымом.

 — Ублюдок. — Гнида все тер ладонями черный приклад винтовки.

 — Еще что?

 — Все. Он ведь такой. Все улыбочки, и несет всякую ересь. Справился, как мы себя чувствуем. Ну, я ответил, все в норме, только дымовухи перепугались, он стал извиняться, а я сказал, что, мол, ладно, ничего страшного. Что еще такому кретину скажешь?

Лейтенант кивнул, по-прежнему подпирая шею рукой. Некоторое время он молчал, принимая решение.

 — Ну хорошо, — наконец вздохнул он. — Что у него есть?

 — В каком смысле, сэр?

 — Какое стрелковое оружие, — уточнил лейтенант.

 — Винтовка его. Винтовка, немного патронов, и все. Я особенно не разглядывал.

 — Штык или нож есть?

Оскар покачал головой.

 — Я не видел. Может, и есть.

 — Гранаты?

 — Не знаю. Может быть, парочка есть.

 — Прекрасно провел разведку, Оскар. Ничего не скажешь.

 — Виноват, сэр. Только у него все хозяйство упаковано.

 — Как же мне плохо.

 — Да, сэр.

 — Дизентерия льется из меня, как кофе. Что ты мне пропишешь, Док?

Док Перет покачал головой:

 — Ничего, сэр. Только покой.

 — Вот именно, — сказал лейтенант, — мне нужен покой. Отдых.

 — Может, пусть себе идет, а, сэр?

 — Отдых, — повторил лейтенант, — мне необходим покой.

Пол Берлин не спал. Он разглядывал травянистый холм, на котором находился Каччато, и старался представить себе подходящий финал.

Вариантов оставалось не так уж много, а после всего, что произошло, хороший конец примыслить было трудно. Не то чтобы невозможно, нет. Возможности еще все-таки были. Проявив храбрость и смекалку, Каччато еще может тихонько улизнуть, перебраться через пограничные горы — и тогда только его и видели. Пол Берлин попробовал представить себе, как это будет. Новые места. Ночные деревни, лай собак, у людей по мере того, как Каччато уходит все дальше на запад, постепенно меняется разрез глаз и цвет кожи, впереди — целые континенты, а война остается все дальше и дальше позади, и все дороги сходятся и ведут в Париж. А что, могло бы и получиться. Он представил себе множество опасностей, поджидающих Каччато, предательство и обман на каждом повороте; но представлялись ему и удачи, и жгучее ощущение одиночества, и новообретенная упругость тела, и знакомство с новыми странами. Кончатся дожди, высохнут и станут пыльными дороги, листва на деревьях будет меняться, будут на пути безмолвные дали, и песенные просторы, и красивые девушки в соломенных хижинах, и, наконец, венцом всему — Париж.

Может получиться. Шансов, конечно, совсем мало, но все-таки может получиться.

Потом дождь перестал и небо прояснилось — словно спала маска, и очнувшийся от дремоты Пол Берлин увидел звезды.

Они горели на своих обычных местах. И было не так уж холодно. Он лежал на спине, рассматривал звезды и вспоминал их названия, названия созвездий и лунных долин. Конечно, дело дрянь. Глупо, а все-таки жалко. Надо было идти не останавливаясь, сойти с тропы, переходить вброд через горные ручьи, чтобы смыть следы, зарывать отбросы, перебираться по деревьям с ветки на ветку, спать днем и идти ночью. Тогда бы еще можно было надеяться.

Ближе к рассвету он увидел костер — это Каччато готовил себе завтрак — и услышал легкие щелчки, словно сверчок застрекотал перед зарей — это Гнида щелкал предохранителем своей М-16.

Небо светлело кусками.

 — Начнем, — негромко приказал лейтенант.

Эдди Лазутти, Оскар и Гарольд Мэрфи пошли в обход с юга. Док с лейтенантом, выждав немного, стали заходить с запада, чтобы отрезать путь к отступлению. Гниде Харрису и Полу Берлину выпало идти прямо по тропе.

Пол Берлин старался вообразить справедливый, но все-таки благополучный конец. Он смутно представил себе, что совсем скоро война достигнет апогея, а дальше уже — сущие пустяки. И исчезнет страх. Вся мерзость, все мучительное и чудовищное уйдет в прошлое, а будущее впереди будет если и не светлое, то хотя бы сносное. Он представил, что уже переступил эту грань.

Когда немного рассвело, Док с лейтенантом запустили красную сигнальную ракету. Она высоко взвилась над зеленым холмом, на мгновение зависла и взорвалась, разбрасывая веер искр, словно праздничный фейерверк. День Каччато — а что, так и есть. Такое-то октября 1968 года, года Свиньи.

Из рощи на южном склоне холма вылетели еще три красные ракеты — это давали знак Оскар, Эдди и Гарольд Мэрфи.

Гнида залез в кусты и быстро вернулся, торопливо застегивая штаны. Он был весь охвачен радостным возбуждением. Ловким движением он с лязгом снял винтовку с предохранителя.

 — Давай ракету, и двинули, — сказал он.

Пол Берлин долго открывал сумку.

Он достал ракету, свинтил крышку, направил в капсюль ударник и резко вдвинул его.

Ракета рванулась вверх. Она пошла круто и быстро, поднимаясь все выше по плавной дуге прямо вдоль тропы, оставляя за собой грязный дымный след.

Зависнув на самом верху, ракета почти беззвучно взорвалась и рассыпалась над зеленым холмом снопом мелких ослепительных брызг красивого ярко-зеленого цвета.

 — Беги, — прошептал Пол Берлин. Но этого было мало. — Беги, — повторил он громче, потом закричал в голос: — Беги-и-и!

Я росла в семье военного. И голубя видела только мертвым, в виде горстки косточек на обеденной тарелке. Хотя мы были протестантами и чтили Библию, голубь не вызывал у нас сентиментальных чувств и мы не видели в нем символ мира — птицу, которая прилетела к Ною с оливковой ветвью, как бы возвестив: «Земля вновь зелена, вернись на землю». Когда мне исполнилось тринадцать, мы переехали в Оклахому, в Форт-Силл, всего за несколько недель до открытия охотничьего сезона. Отец — он любил по выходным дням повозиться с оружием — как-то в субботу сел за обеденный стол и распаковал металлическое устройство, называемое «самозаряжатель». Это был изощренный механизм, позволявший готовить боезапас для дробовика прямо на дому. «Сэкономьте деньги и получите удовольствие, — гласила этикетка на коробке. — Для спортсменов, которые предпочитают полагаться на себя!»

 — Если научишься, — сказал отец, — то сможешь заряжать мне патроны, когда начнется охота.

Он обращался к моему десятилетнему брату Макар-туру. Мы придвинули стулья ближе к столу, а мать и бабушка остались сидеть поближе к двери на кухню, откуда падал свет. Отец прочитал небольшую лекцию об ударном действии бойка, вытаскивая тем временем остальную матчасть: красные гильзы, картонные пыжи, медные капсюли, порох и несколько коробочек свинцовой дроби. Он инструктировал хорошо поставленным командирским голосом, словно предупреждая: «Тебе придется несладко, солдат, но я уверен — ты не подкачаешь». Макартур как будто становился выше, внимая этому голосу, выпрямлял спину и помогал расположить снаряжение посреди стола. Отец завершил лекцию разъяснением, что мелкая дробь хороша на голубя или перепела, покрупнее — на утку, кролика и самая крупная — на гуся, на дикую индейку.

 — А какая дробь хороша на человека? — спросила бабушка. Она не то чтобы осуждала оружие, но не могла упустить случая съязвить в адрес отца. Моя бабушка была членом «Женского христианского общества умеренности», а отец давал урок Макартуру, то и дело прикладываясь к виски с содовой.

 — Смотря по обстоятельствам, — ответил отец. — Это зависит от того, собираетесь вы его потом съесть или нет.

 — Ха-ха, — сказала бабушка.

 — Чертовски трудно выковыривать мелкие дробинки из крупного тела, — заметил отец.