— Привет, малышка. Меня зовут Энди.

Ио взглянула на Энди и попыталась убежать. Но Элисон держала ее за руку, Энди схватил за другую.

 — Я делал картинки, — сообщил он, — с рыбок.

Ио спряталась за мать, он наклонился к девочке, и прямо перед Элисон оказался расстегнутый кейс.

 — Тебе нравятся рыбки? — не отставал Энди. — Правда, они клевые?

В кейсе лежали рядышком два объектива «Никон». Элисон отпустила Ио и быстро вытащила объектив из кейса. Пока Энди допытывался у девочки, почему она такая застенчивая, Элисон сунула объектив в вязаную сумочку. Энди уже хотел подняться — Элисон схватила второй объектив и судорожно прижала его к бедру.

Выпрямившись, Энди перевел дыхание и спросил:

 — Как насчет покурить травки? Только сначала мне надо пощелкать в Музее искусств. Составишь компанию?

 — Простите, я приглашена на обед.

 — Чего так круто? — От удивления Энди даже сморгнул.

 — Круто? — переспросила Элисон. — Можно и покруче. В этом аквариуме, Энди, по горло всякой омерзительной дряни. Разные недоразвитые твари — абсолютно жуткие и бредовые. Так вот, самое мерзкое и бредовое здесь — это вы, Энди.

По залу прокатился взрыв хохота. Элисон вдруг поняла, что смеется она сама. Стиснула зубы.

 — Вас самого пора в аквариум, Энди.

Пряча объектив, она направилась к выходу — нелепо, как манекен: рука на бедре. На пороге оглянулась: Энди стоял перед аквариумом с дельфином. Улыбка на его лице внушала ужас.

 — Мне нравятся рыбы, — объявила Ио, когда они вышли из павильона и спускались по массивным ступеням. — Мне нравится, какой свет у рыб горит.

Бак рванулся им навстречу; с языка у него текла слюна. Элисон старалась отвязывать его спокойно.

 — Мы еще сюда придем, лапуля, — пообещала она. — Много раз придем.

 — Завтра? — спросила девочка.

На стоянке Элисон обернулась: у входа никого, никаких признаков тревоги или погони.

Уже в машине ей стало холодно. Со стороны залива клубами надвигался туман. Элисон посидела неподвижно, потом высморкалась и, взяв с сиденья запасной свитер, закутала Ио.

 — Мама совсем запуталась, — пояснила она.

Время действия: 1977 год, декабрь.

Место действия: нью-йоркский ресторан «Времена года».

Приглашая меня пообедать, Джордж Клакстон назначил встречу на двенадцать дня и даже не объяснил, почему так рано. Но вскоре я и сам всё понял: за год с лишним, что мы не виделись, Джордж Клакстон, прежде весьма умеренный по части выпивки, превратился в заправского пьянчугу. Не успели мы сесть за столик, как он заказал двойную порцию «Уайлд тёрки» («Только, пожалуйста, без содовой, льда тоже не надо») и уже через пятнадцать минут потребовал повторить.

Я был изумлен — и не только его неукротимой жаждой. Джордж растолстел минимум на тридцать фунтов, темный в тонкую полоску жилет так обтягивал его брюхо, что пуговицы, казалось, вот-вот отлетят; лицо, раньше всегда румяное от утренних пробежек и тенниса, было подозрительно бледным, словно Джордж только что вышел из тюрьмы. Кроме того, он теперь щеголял в темных очках, и я еще подумал: «Боже мой, как из дешевого боевика! Это же кому сказать: старина Джордж Клакстон, бизнесмен, прочно окопавшийся на Уолл-стрит, живущий не то в Гриниче, не то в Уэстпорте, с женой, которую зовут то ли Гертруда, то ли Алиса, отец троих (а может, четверых или даже пятерых) детей, — и вдруг такой вот вполне заурядный человек начинает шарахать „Уайлд тёрки“ двойными порциями и носить темные очки!»

Я с трудом удержался, чтобы не спросить его в лоб: «Господи, да что же с тобой случилось?» Но вместо этого сказал:

 — Ну, Джордж, как жизнь?

Джордж. Нормально. Отлично. Уже Рождество на носу. Черт! За временем не угонишься. В этом году открытки от меня не жди. Вообще никого не буду поздравлять.

Т. К. Да что ты? Я думал, у тебя это традиция. Всегда такие симпатичные открытки присылал, с собачками. А как твое семейство?

Джордж. Разрастается. Старшая дочь на днях родила второго ребенка. Девочку.

Т. К. Поздравляю.

Джордж. М-да. Мы-то надеялись, будет мальчик. Родился бы мальчик, назвали бы в мою честь.

Т. К. (думает про себя: «Какого черта я здесь сижу? Почему я должен обедать с этим болваном? Я же сдохну со скуки, я ведь всегда с ним со скуки дохну!»). Ну а Алиса? Как там Алиса?

Джордж. Какая Алиса?

Т. К. Я хотел сказать, Гертруда.

Джордж (хмурится, в голосе звучит раздражение). Да все рисует, понимаешь. Дом ведь у нас на Проливе[20], на самом берегу. Даже собственный маленький пляж есть. А она, понимаешь, запирается в своей комнате и целый день рисует то, что в окно видит. Лодки, понимаешь ли, рисует.

Т. К. Что ж, замечательно.

Джордж. Я бы не сказал. Она вообще-то кончила Смитовский колледж, искусствоведческое отделение. Пока мы не поженились, слегка баловалась живописью. Потом забросила — я думал, насовсем. А сейчас рисует с утра до вечера. Без передышки. Запирается у себя и не выходит. Официант, попросите метрдотеля подойти к нам с меню. И принесите мне еще раз то же самое. Льда не надо.

Т. К. Ты прямо как настоящий англичанин. Неразбавленный виски, и даже без льда.

Джордж. У меня канал не запломбирован. Чуть что холодное, сразу зубы болят. Я тут получил к Рождеству открытку — угадай, от кого. От Мики Маноло. Помнишь? Тот богатенький из Каракаса. Учился с нами в одном классе.

^{(Никакого Мики Маноло я, естественно, не помнил, но кивнул головой, мол, да, как же. Джорджа Клакстона я бы тоже давно забыл, но он упрямо не терял меня из виду уже более сорока лет, еще с тех пор, как мы с ним учились в одной гнусной частной школе. Джордж был незатейливым, как амеба, пареньком спортивного типа из хорошо обеспеченной пенсильванской семьи; у нас с ним не было ничего общего, и союз наш сложился волей обстоятельств: за то, что я писал вместо Джорджа изложения и сочинения, он решал мне задачки по алгебре и на экзаменах подсовывал шпаргалки. В результате я уже четыре десятилетия несу на себе ярмо этой «дружбы» и каждые полтора-два года обязан встречаться с Джорджем и где-нибудь с ним обедать.)}

Т. К. В этом ресторане женщины почти не бывают.

Джордж. Чем он мне и нравится. Никакого визга-писка, никто не тарахтит над ухом. Спокойная мужская обстановка. Знаешь, я, пожалуй, ничего есть не буду. Эти проклятые зубы. Жевать и то больно.

Т. К. Может, возьмешь хотя бы яйца-пашот?

Джордж. Я хочу тебе кое-что рассказать. Глядишь, что-нибудь присоветуешь.

Т. К. Когда у меня просят совета, то потом обычно раскаиваются. Но если…

Джордж. Началось это в июне. Джефри как раз только что сдал выпускные экзамены. Джефри — это мой младший. Так вот, была суббота, и мы с Джефом красили на нашем пляжике лодку. Джеф пошел на кухню за пивом и бутербродами, а я вдруг разделся и полез в воду. Вода была еще совсем холодная. В Проливе до самого июля не очень-то покупаешься. Но мне почему-то захотелось поплавать.

Заплыл я довольно далеко, перевернулся на спину, лежу и гляжу на свой дом. А дом у меня, между прочим, отличный: гараж на шесть машин, бассейн, теннисный корт — жалко, так мы тебя к нам и не вытащили. Короче, качаюсь я на волнах, жизнь прекрасна, и вдруг вижу, из воды торчит бутылка.

Обыкновенная такая, прозрачная бутылка, то ли из-под содовой, то ли из-под лимонада. Но в горлышко кто-то всадил пробку и еще обмотал сверху изоляционной лентой. А внутри — я даже издали разглядел — записка. Помню, я засмеялся: в детстве я тоже этим увлекался — запихивал в бутылки послания и бросал в воду: Помогите! Спасите погибающего в море!

Короче, я прихватил эту бутылку и поплыл обратно. Мне было интересно, что же там написано. Записка была датирована прошлым месяцем, написала ее девочка, живущая в Ларчмонте. И написала она вот что: «Здравствуй, незнакомец! Меня зовут Линда Рейли, мне двенадцать лет. Если ты найдешь это письмо, пожалуйста, напиши мне и сообщи, где и когда ты его нашел. Если ты мне напишешь, я пришлю тебе домашней помадки».