Так хотелось поговорить обо всем с Хасаном, но стоило ей только начать, как он переводил разговор на другое. Может, Хасан не мог простить ей то, как она сообщила ему о смерти Али? Принято было готовить человека к такому известию постепенно. И она стала отправлять ему письма одно за другим; сначала сообщила о том, что Али серьезно болен, хотя на самом деле его уже похоронили. Пожалуй, это письмо и выдало ее — она написала Хасану о своем решении немного отдохнуть и подлечиться у моря, чего она никогда не могла бы сделать, если бы дома лежал больной сын. Хасан заказал телефонный разговор с Ираном и три ночи подряд пытался связаться с ней. «Что случилось? — спросил он. — Я знаю, что-то произошло». Слезы перехватили ей горло, и она не могла сказать ни слова. «Он умер?» — спросил Хасан. Голос его звучал раздраженно, но может, это ей показалось из-за плохой слышимости. Разговор прервался, она не успела договорить все, что хотела сказать, и подумала: «Надо было сразу сказать ему все как есть. Он признает только правду, я забыла об этом». И вот теперь, когда она заводила с ним разговор об Али, он вежливо слушал ее с каменным лицом. Она готова была рассказать ему решительно все — о смерти Али, о похоронах, о том, как его ведьма-жена бросалась за ним в могилу — слишком поздно! Но Хасан ни о чем не расспрашивал.

Смерть надвигалась на нее. Угрожала не ей лично (женщины в их роду жили до ста лет и дольше; они хоронили мужчин одного за другим), смерть угрожала окружавшим ее людям — двоюродным братьям, дядям, зятьям. Не успевала она убрать свою траурную одежду, как приходилось снова доставать ее. Недавно ей стало мерещиться, что она переживет двух оставшихся сыновей. И она гнала от себя сон из-за кошмаров, которые он приносил с собой: Бабак, застывший в могиле, Хасан, скрючившийся в какой-то темной американской подворотне. Ужасающие видения терзали ее по ночам. И только под утро, закутавшись в чадру, она засыпала на персидском ковре, хранившем пыльный запах дома; во всяком случае, он был удобнее, чем ее зыбкий американский матрас.

На рождество Хасан и Элизабет подарили миссис Ардави яркое американское платье с короткими рукавами. Она надела его на иранскую вечеринку и сняла во внезапном приступе отваги платок. Окружающие восхищались ею. «Честное слово, вы здесь как рыба в воде, — сказала ей какая-то девушка. — Можно написать о вас моей маме? Она приезжала сюда на полтора года и за все это время так ни разу и не вышла из дома без платка». Миссис Ардави сияла. Дома, правда, она не стала бы поддерживать отношений с недавно разбогатевшими государственными служащими и банковскими клерками, чьи дети окончили теперь медицинские колледжи. Их жены, даже обращаясь к собственным мужьям, называли их «доктор». Но все же так приятно говорить на родном персидском языке. Весь вечер она не закрывала рта. «Похоже, вы ждете ребенка, — сказала она какой-то женщине. — Это ваш первенец? Я вижу это по вашим глазам. Не волнуйтесь, у меня было трое, а у моей матери — семеро. И она рожала без боли. Наклонялась, чтобы подать отцу завтрак, говорила: „Ой! Ага Джан, это дите“. И в самом деле между ее ног на полу лежал новорожденный, ожидая, когда она перережет пуповину и подаст отцу к завтраку чай». Она не обмолвилась о том, как умирала ее мать. К ней возвратился ее природный такт, ее дар обращаться со словом, ее умение увлекать собеседника. Она говорила взахлеб, как девочка; и, когда наступило время расходиться, лицо ее вытянулось.

После этой вечеринки два или три дня она еще острее, чем раньше, скучала по родному языку, и, когда вечером Хасан возвращался домой, она лихорадочно начинала говорить с ним по-персидски. В понятии «иностранец» для нее заключалось нечто непостоянное. Границы смещались, порой «иностранкой» была она, а иногда «иностранцами» оказывались Элизабет и даже Хасан (выходит, между женщинами и мужчинами, думала она, большая дистанция, чем между американцами и иранцами, даже эскимосами и иранцами). Хасан был «иностранцем», когда она и Элизабет, как заговорщики, собирались спрятать в его автомобиле, в отделении для перчаток, крохотный Коран: Хасан высмеял бы их. «Может, — сказала она Элизабет, — это ничего не меняет, но мне как-то спокойнее. Когда родились мои сыновья, я отнесла их к цирюльнику, и он сделал им кровопускание. Говорят, это приносит долголетие. Знаю, это предрассудок, но всякий раз потом, когда я видела на их спине шрамы, мне становилось спокойнее. Понимаешь?» «Конечно», — ответила Элизабет. Ведь она сама тайком запрятала Коран в машину Хасана, под дорожные карты компании «Таксак». Он так ничего и не заметил.

Хилари всегда оставалась «иностранкой». Она ускользала из ласковых бабушкиных рук и, когда взрослые говорили по-персидски, хныкала и тянула Элизабет за рукав. Миссис Ардави приходилось постоянно напоминать себе о том, что девочку не следует слишком часто целовать, обнимать, сажать к себе на колени. В этой стране, думала она, люди держатся особняком. Иной раз они так далеки друг от друга, что это просто оскорбляет. Стараются не проявлять своих чувств. Никогда ей не понять эту страну.

В январе ее отвезли к зубному врачу; осматривая ее рот, дантист то и дело прищелкивал языком.

 — Что он говорит? — спросила она сына. — Не скрывай от меня самого страшного.

Но Хасан в это время вполголоса разговаривал о чем-то с женой; он отмахнулся от матери. Похоже, они о чем-то спорили.

 — Что он говорит, Хасан?

 — Погоди минутку.

Она приподняла голову с высокого подголовника зубоврачебного кресла и отстранила руку дантиста с небольшим зеркальцем.

 — Я должна знать, — сказала она Хасану.

 — Он говорит, что у тебя ужасные зубы. Их надо удалить, а челюсти выровнять хирургическим путем. Он хочет знать, долго ли ты пробудешь здесь. В ближайшее время он не сможет тебя принять.

Ледяной комок страха разбухал у нее в желудке. К сожалению, она еще долго будет здесь. Прошло всего три месяца. А она собиралась прожить у них целый год. Придется безропотно наблюдать за тем, как ее станут записывать на бесконечные приемы к врачу, получать для нее какие-то белые талоны. Похоже, родной сын нисколько ей не сочувствует. Хасан все еще спорил о чем-то с Элизабет. Они не заметили, как дрожат ее руки.

Весь январь валил снег, такого снегопада не было уже много лет. Когда по утрам она спускалась вниз, в кухне царил ледяной холод и гулял сквозняк.

 — Пронизывает до самых костей. Я наверняка заболею, — сказала она Элизабет. Невестка только кивнула в ответ. Теперь по утрам лицо Элизабет было бледным и надутым, будто ее терзала какая-то тайная забота, но миссис Ардави знала, что лучше об этом не расспрашивать.

В начале февраля внезапно потеплело. Снег растаял, и под лучами солнца с деревьев стали падать капли.

 — Мы идем на прогулку, — сказала Элизабет.

 — Я тоже с вами, — откликнулась миссис Ардави.

Несмотря на теплую погоду, она с трудом поднялась наверх за шерстяной шалью. Не надо рисковать. Ее беспокоили открытые ушки Хилари.

 — Она не простудится? — спросила миссис Ардави. — Мне кажется, девочке надо покрыть головку.

 — Ничего страшного, — сказала Элизабет и упрямо поджала губы. Была у нее такая привычка.

В парке Элизабет и Хилари играли в снежки. Они бросали их друг в друга, чудом не попадая в миссис Ардави, которая стояла неподалеку и, скрестив на груди руки, наблюдала за ними.

На следующее утро Хилари нездоровилось, во время завтрака она капризничала и отказывалась от еды. «Ай-яй-яй, — приговаривала миссис Ардави. — Ну расскажи своей бабушке, что случилось?» Но когда она наклонилась к девочке, Хилари громко расплакалась. К полудню Хилари стало хуже. Элизабет позвонила Хасану, и он сразу же приехал домой, приложил руку ко лбу дочери и сказал, что ее немедленно надо показать педиатру. Он сам отвез их всех к врачу.

 — Это ушки. Я уверена, — сказала миссис Ардави в приемной.