— Сделай два глотка.

Пол поднял голову и отпил из фляжки.

 — А теперь поднимайся.

Пол встал, пристегнул фляжку, затянул ремешок каски под подбородком. Его рубашка пропиталась потом, майка под ней прилипла к телу.

 — Возьми оружие.

Он взял винтовку и закинул на плечо.

 — Пошли, — сказал Хатауэй и двинулся по дороге. Пол пристроился рядом, его охватил страх, кусая за сердце и связывая ноги. Но страх оказался недолгим, он исчез уже после первых ста метров; несмотря на задыхающиеся легкие и мучительно болевшие ноги, Пол уверовал, что страх бесполезен, потому что, еще падая коленями и руками на дорогу, он понял, что у него хватит сил выдержать, что Хатауэй не оставит ему другого выхода, а посему в страхе нет никакого толку, он не поможет ему улизнуть. Пол бежал рядом с Хатауэем в полной растерянности, пытаясь вспомнить, сколько поворотов им осталось, чтобы угадать последний, где откроются освещенные улицы и казарма, о которой он думал сейчас как о родном доме. Но он не узнавал дороги. За очередным поворотом Хатауэй сказал: «Постой» — и направился к обочине. Пол вытер залитые потом глаза, на мгновение зажмурился и уставился в черноту леса за Хатауэем. Шагнув за ним, он разглядел, что на обочине, упираясь руками в землю, на коленях стоит человек. Пахнуло рвотой. Пол подошел ближе и почувствовал запах.

 — Кто это? — спросил Хатауэй.

 — Мансон, — донесся слабый голос.

Пол встал рядом с Хатауэем, глядя сверху вниз на Хью.

 — Ну что, все? — спросил Хатауэй.

 — Кажется.

 — Тогда вставай. — Негромкий голос сержанта прозвучал как полуприказ-полупросьба.

Хью приподнялся, встал, но его опять затошнило, он вновь склонился над канавой, содрогаясь от тщетных позывов. Постепенно они утихли, но Хью поднял голову не сразу. Он подобрал винтовку, выпрямился, не оборачиваясь к ним, снял каску и, прижав ее к животу, вытащил мелькнувший в темноте обрывок туалетной бумаги. Он вытер лицо, бросил бумагу в канаву, обернулся и посмотрел на Хатауэя. Затем его глаза остановились на Поле, а тот смотрел на осунувшееся лицо Хью, и ему казалось, что он видит себя: капли холодного пота, саднящее горло.

 — Добегался… — проговорил Хью, глядя на Пола; и голос, и взгляд выдавали его раздражение. Он закрыл глаза и помотал головой.

 — А теперь побежали, — сказал Хатауэй.

Хью открыл глаза.

 — Не могу больше, — сказал он.

 — Ничего, сможешь, — сказал Хатауэй и указал на дорогу. — Казарма вон там.

 — Я пойду шагом.

 — Когда вернешься в Нью-Йорк, Мансон, шагай себе на здоровье. Дури головы девкам, топай не торопясь в клуб, блюй в свое пиво — все, что душе угодно. А здесь побежишь. Надень каску.

Хью закинул винтовку на плечо и надел каску.

 — Застегни.

Хью застегнул ремешок и поднял глаза на Хатауэя.

 — Не могу я бежать. Конец. — Он устало посмотрел на Пола, потом на дорогу. — Не думайте, что я не хочу. Просто не могу, и все.

Секунду он смотрел на них, потом потянулся за фляжкой, она тускло блеснула в лунном свете, когда он поднес ее к губам.

 — Ладно, Мансон, сделай два глотка и иди. Клемент, побежали.

Пол взглянул на опускающуюся фляжку, на полощущего горло Хью, перевел взгляд на дорогу у себя под ногами и не отрывал его, пока они не миновали длинный подъем, затем повернули, только тогда он посмотрел вперед — туда уходила вся та же дорога, стояли деревья, чернело небо на горизонте; у него не было сил поднять голову, чтобы увидеть луну и звезды, он ощущал себя пленником этой нескончаемой дороги. Перед следующим поворотом его окатила такая же волна усталости, которая недавно заставила его сдаться и рухнуть наземь, он превозмог ее и вступил в очередную схватку с собой в полной уверенности, что сейчас сломается по-настоящему, упадет и не встанет, несмотря на волю, которую вдохнул в него Хатауэй. И вдруг что-то произошло, что-то доселе ему неведомое. Внезапно он понял, что ноги могут нести его вперед столько, сколько от них потребуется, им не было дела до головы, которую словно сжимало раскаленным обручем, ни до иссушающей жажды, ни до боли. Он понял это настолько отчетливо, что даже испугался, ему показалось, что ноги заставят его до утра мерить ночные холмы Виргинии, но тут он вновь вернул себе контроль над ними. Они опять безраздельно принадлежали ему, они бежали шаг в шаг с человеком, который прошел корейский ад, и были готовы все выдержать. Когда Пол, миновав последний поворот, увидел уличные фонари, кирпичные здания и взвод, уже марширующий по асфальтовой дороге у плаца, он почувствовал одновременно торжество и разочарование: ему хотелось показать Хатауэю, что он способен на большее.

Щебень кончился, ноги бежали теперь по благословенно гладкому асфальту. Они настигли взвод, пробежали вдоль строя, и, поравнявшись со Свенсоном, Хатауэй сказал: «Лейтенант, надо бы послать джип за Мансоном. Мы с Клементом еще побегаем по плацу, в пути мы долго отдыхали». Лейтенант кивнул, Пол и Хатауэй миновали взвод, повернули на асфальтовый плац и пробежали с полмили. Какое-то время до Пола доносились ритмичные команды Свенсона, затем они умолкли, и он догадался, что Свенсон распускает взвод. В ночной тишине он бежал рядом с Хатауэем, прислушиваясь к его дыханию и топоту ног и посматривая то на сержанта, то на полную луну над деревьями. Покинув плац, они пробежали по дороге между кирпичными казармами, и у расположения второй роты Хатауэй остановился. Пол встал перед ним по стойке «смирно». Ноги, казалось, продолжали бежать, он глубоко и часто дышал, по раскрасневшемуся лицу катился пот. Огонек в глазах Хатауэя погас, он перестал вглядываться в Пола, в глазах его отражалась только собственная усталость.

 — В казарму. Примешь соляные таблетки. Пусть ты пил всю жизнь из своего вонючего соленого залива, мне плевать. Можешь быть свободным.

Взвод принимал душ. Поднимаясь по лестнице, Пол услышал звук льющейся воды, усталые, ликующие и насмешливые голоса. На верхней площадке он остановился и посмотрел на свое отражение в большом, до пола зеркале — невысокая худая фигурка с винтовкой на плече, в каске, с армейским ранцем, из которого торчит рукоятка штыка. Зеленая рубашка и брюки в паху потемнели от пота. Он направился к фонтанчику с питьевой водой, взял из аптечки четыре соляные таблетки и, запрокидывая голову, проглотил одну за другой; ему вспомнились такие же соляные таблетки на строительной площадке, тогда отец подыскал ему, шестнадцатилетнему парню, работу, в первый день сам привез на площадку и подвел к бригадиру: «Сделай из него мужчину, Джесс, научи работать». Джесс, потомок французских переселенцев, спокойный, жилистый, кивнул и сказал Полу, чтобы тот оставил свой обед в сарае для инструментов и взял себе кирку и лопату. Все утро Пол работал с непокрытой головой под жарким июньским солнцем, копая вместе с неграми траншею под фундамент, и к полудню выбился из сил, его тошнило, есть не хотелось. Он ушел за сарай и прилег в тени. Негры поглядывали на него, и кто-то спросил, разве он не собирается перекусить. Не хочется, ответил он. К часу он снова был в траншее, а через полчаса поднял голову и увидел на краю траншеи Джесса и отца в легком полосатом костюме и соломенной шляпе. «Вылезай-ка, сынок», — сказал отец. «У меня все в порядке», — сказал он, поднял кирку и не столько вонзил, сколько уронил ее в глину у своих ног. «Тебе просто нужно прикрыть голову, — сказал отец, — вылезай, пойдем купим что-нибудь, и ты вернешься на работу». Пол положил кирку на край траншеи, повернулся к негру рядом и сказал: «Сейчас вернусь». «Конечно, — сказал негр, — купишь и вернешься». Он вылез из траншеи и побрел рядом с отцом к машине. Когда они сели, отец сказал: «Мне позвонил Джесс. Негры передали ему, что ты не стал обедать. Ты просто перегрелся на солнце. Сейчас мы найдем тебе что-нибудь на голову. Ты принял соляные таблетки?» Пол кивнул. Отец купил ему тропический шлем, а в киоске взял бутылку лимонада и бутерброд. «Джесс говорит, ты никому не признался, что тебе плохо», — сказал он. «Ага, — ответил Пол, — я не хотел никому говорить». Его отец, помешивая кофе, смущенно смотрел в сторону. Пол понял, что отец гордится им и одновременно стыдится своей гордости, это было приятно, но он тоже испытывал стыд, потому что в ту минуту, когда поднял глаза и увидел отца на краю траншеи, у него мелькнула надежда, что отец пожалеет его и заберет домой.