Однако, наблюдая порой, как нежнеют глаза Вирджинии, скользя по лицу Поля, я читал в них признание сил духовных, неограниченных, не кричащих о себе, но достаточно дерзких, не пугающихся проявляться открыто. Убежден, что Поль не отдавал себе отчета в своем простодушии. Возможно, именно поэтому, когда Поль, такой незащищенный, оказывался перед каким-нибудь циником, глаза Вирджинии молили: «Не тронь мое дитя! Не тронь мое дитя!» — пусть при этом она смеялась, хорохорилась, покрикивала. Народная мудрость сочеталась в ней с неповторимым величием кудесницы. Наблюдая их союз изблизи, я начал глубже вдаваться в его суть. Вирджиния, как орлица, раскинула свои израненные крылья, неумело ограждая благородную душу простого фермерского парня. Его не изведавшая горя душа была обнажена, уязвима. После столь стремительного взлета и столь отрезвляющего низвержения Вирджиния все же сумела сохранить в себе как огромную душевную щедрость, так и устойчивую веру в людское вероломство. Она не могла допустить, чтобы ранимое существо оказалось незащищенным. Простодушному Полю Фросту отчаянно повезло. Его хранила и тем врачевала свои раны Вирджиния Валентайн.
Бракосочетание в приемной мирового судьи прошло без особого шума. Шафером был высокий, могучий брат Поля. Он приехал из Канзаса поддержать брата. Родители Поля на бракосочетание не явились. То и дело звонили, приводили сыну обычные доводы. Когда убедились, что тщетно, прислали телеграмму: «Всего наилучшего». Родители Вирджинии все-таки приехали из своего Теннесси. Славные простолюдины давно звали дочку домой. Но, поняв, что ее вернуть не удастся, сели в самолет, прихватив с собой домашний окорок, домашний пирог и стеганое одеяло, сшитое на внучкину свадьбу бабушкой, чистокровной индианкой-чероки, обитавшей где-то в глуши лесов Теннесси. Добрые соседи послали молодым разные кулинарные рецепты. Мать Вирджинии, маленькая, очень темнокожая, в голубом платье и белой шляпке, застыла в кожаном судейском кресле с официальным видом, как привратник воскресной школы. Когда судья окончил речь, отец, мистер Дэниел Валентайн, крупный, видный мужчина, смуглокожий, нервно улыбнулся и принялся пожимать всем руки. У него были курчавые черные волосы, высокие скулы, тонкие индейские черты. У Вирджинии кожа красновато-коричневая, темная. Она была в простом белом платье с красным поясом. То и дело подбадривающе улыбалась нахохлившейся матери, будто говоря: «Вот видишь, я же говорила, все в порядке!» Поль в своем черном костюме и при галстуке-бабочке казался сосредоточенно-деловитым, будто официант на банкете в изысканном закрытом клубе.
На праздновании, организованном на солнечной веранде парка «Золотые ворота», мистер Валентайн угощал гостей сигарами. Потом задумчиво, руки в карманах, расхаживал по парку. Стоял теплый ноябрьский день, гораздо жарче, чем мог ожидать мистер Валентайн в такую пору. Он никак не мог приспособиться ко всей этой непривычной для себя обстановке. Я шел рядом с ним, попыхивая сигарой. На темном лице моего спутника запечатлелись одновременно и страх, и гордость, и растерянность. Он все пытался разобраться, почему случилось так, что прямо на глазах ломаются его такие очевидные представления. Он привык считать, что основной залог счастливого брака — общность цвета кожи, и теперь ему, должно быть, было как-то неловко.
— Сколько раз твердили ей: возвращайся! — говорил он, когда мы шли с ним по дорожкам; взгляд его блуждал по запоздалым осенним цветам, зеленым кронам деревьев, едва начинавшим буреть, обнаженным до пояса парням, перекидывавшимся летающими тарелками «фризби». — Теперь уже не скажу, что хорошо разбираюсь в этой жизни, но все же кое в чем разбираюсь и сколько уж лет следую праведным путем, указанным господом. И у меня все было точно как заведено. У дочки моей неплохая родословная, и мы с мамой гордимся этим. Немало у нас белых южанок за мной увивалось: что ж я, совсем слепой, не вижу, как оно в жизни бывает? Только игрушкой никому быть не хочу, и дочке моей не бывать. — Его грудь заколыхалась, он глубоко вздохнул, не отрывая глаз от зеленой травы, пышной листвы. Казалось, его телу тяжко без отрадной осенней прохлады. На лице поблескивал пот. — Плевать я хотел на его семейство! Что мне до них, пусть идут ко всем чертям! Но моя семья мне дороже всего! Вечером сказал ему: «Если когда обидишь мою дочку, если когда она от тебя заплачет, если унизишь ее как женщину — из-под земли достану!» Сказал ему: с палкой заявлюсь.
Валентайн делился со мной, как цветной с цветным, словно чувствовал потребность убедить меня в чем-то. Пришлось мне заметить ему, что дочь его, открывшую свой внутренний мир и оберегавшую свое скрытое существо, давным-давно унесло за тридевять земель из тесноты дома, где царят старые предрассудки.
— Так ведь и я ему то же сказал, — подхватил мистер Валентайн. Он затянулся сигарой и перевел взгляд на полянку вокруг эвкалиптового дерева. Там сгрудились гости. Миссис Валентайн распаковывала снедь к столу. Поль смеялся, как мальчишка, раскачивая в руке руку Вирджинии.
— А ведь славная пара, правда? — спросил мистер Дэниел Валентайн.
Пара из них получилась очень славная. Поль снял квартирку в районе Миши, и все свои пожитки они свезли под одну крышу. Были извлечены из ящиков привезенные Вирджинией из странствий плакатики, картинки, скульптурки, развешаны по стенам, расставлены по столикам. Многочисленные книги Поля аккуратно заняли место на полках высоких темных книжных шкафов в маленькой гостиной. После свадьбы я не раз бывал у них; казалось, они очень счастливы. Оба как будто с радостью подбирали осколки своих раздробленных жизней, чтобы все сложить заново. Вирджиния служила в одной государственной конторе. Поль днем трудился на стройке, а вечерами готовился к защите диплома в местном благотворительном колледже. Занимался он весьма усердно, с регулярностью и дисциплинированностью решительного человека. Думается, в нем еще жил суровый дух прерий; привычка предвидеть наступление холодов побуждала работать, не откладывая на завтра. Вместе с тем супруги стремились жить с поистине интернациональной общительностью. С помощью соседей-чикано учили испанский. Друзей выбирали, исходя из самобытности характера. Подобного открытого образа жизни я, пожалуй, не встречал. Их дом существовал для людей, здесь с радушием принимали чикано, азиатов, французов, бразильцев, черных и белых американцев. Но в их районе население постоянно мигрировало, мешалось. И поселились они там как раз в тот момент, когда стали проникать туда новые отношения. Хотя нагрянули не так очевидно, как на северо-востоке, но, похоже, несли с собой то же.
Все это время отец Поля беспрестанно напирал из своего Канзаса. Думается, наконец осознав, что Вирджиния — это серьезно, он ужаснулся за будущее своего семейства. Регулярно названивал из своего городка, суля Полю щедрую финансовую поддержку, если тот надумает развестись. Словно и не сомневался, что это неизбежно. По телефону велись перебранки. Отец обвинял сына в том, что тот стал мыслить, как негр. Отец обвинял сына в том, что тот дал себя заманить. Сын обвинял отца в косности. Сын обвинял отца в отсталости. Никто никого не убедил, однако споры велись во вполне пристойном тоне. Отец Поля был всего лишь бизнесмен-профессионал. Его интеллект был сугубо рыночным. Я убежден, что он рассуждал так: сын вложил капитал в невыгодное предприятие, и положение следует исправить, как только акции Вирджинии прогорят. Вопрос цвета кожи как таковой в разговорах не всплывал. Отец считал, что ситуация элементарнейшая. Однако Поль так не считал.
Как-то в начале декабря они пригласили меня к себе на ужин.
— Старый мерзавец боится, что ему, не дай бог, придется целовать черномазого внучонка! — говорила Вирджиния. — Повезло ему, я не стерва, не то с удовольствием послала бы ему открыточку, где паяц белорожий, вымазанный под негра!
Говорила со смехом, но привычной иронии в ее голосе я не уловил. Засунув руки в задние карманы джинсов, Вирджиния привалилась к плите.
