Я снова к ней подхожу, зажимая так, чтобы сейчас не сбежала. Кладу свою руку с разбитыми костяшками поверх ее ладошки, и сжимаю.

— Не надо ничего мне зашивать, выкини.

Ну что у меня, в самом деле, надеть нечего? Что за глупости придумала, еще б носки штопала. Не хочу, чтобы Ева занималась такой ерундой, но кажется, я сделал только хуже. У нее губа дрожит нижняя, теперь я это отчетливо вижу. Чертыхаюсь мысленно, с беременными бабами близко я дел не имел, теперь, получается, нужно каждое слово свое контролировать? Да твою же мать…

— Ева, не вздумай реветь, — говорю четко и спокойно, — мне приятно, что ты предложила свою помощь, но я не хочу, чтобы ты себя утруждала. Не забывай, ты у меня в гостях, вот и отдыхай.

— В гостях, — шепчет она, и шмотки падают на пол из ее рук как дохлая кошка, — я и не забывала, Егор.

У Евы слезы размером с горох. Так и катятся по лицу, чуть ли не звенят, а я стою дурак дураком и на ее лицо, на прикушенную в отчаянии губу смотрю.

И понять не могу, что опять не так, только чувствую — виноват.

Виноватым, знаете ли, быть не очень приятно.

— Ева, — зову ее, но она головой мотает быстро-быстро, волосы, заплетенную в свободную косу, рассыпаются по плечам.

Я к ней, она от меня, шаг за шагом, так и двигаемся, пока Ева не упирается спиной в стену и смотрит затравленно в сторону. А я не могу так, и отступить не могу, сердце грохочет о грудную клетку, как молот о наковальню.

— Пусти, — Ева пытается пройти мимо, но я не отступаю. Кладу руки ей на плечи, вынуждая посмотреть мне в лицо.

Ева нехотя поднимает голову, я вижу ее глаза, полные слез, теперь она и не скрывается.

— Что случилось? — говорю тише, спокойнее, — я не хотел тебя обидеть, извини, если сказал что-то или сделал не так.

Ее плечи так напряжены, что кажутся на ощупь каменными, но когда я произношу эти слова, Еву отпускает, и вот она снова — нежная, мягкая, ранимая.

И очень желанная.

Это резко бьет в голову, и не только в голову, я наклоняюсь и нахожу губами ее рот. Наш поцелуй такой соленый, и слезы все еще катятся по ее щекам, теряются где-то в моей щетине, но мне пофиг.

Этот поцелуй нужен нам обоим, я ладонями берусь за ее лицо, чтобы не отвертелась, и мягко проталкиваю свой язык в ее рот.

Ева выдыхает шумно, чуть оседает, точно ноги ее не держат, и я тут же поворачиваю ситуацию в свою пользу: просто беру ее на руки.

Даже беременная она весит словно перышко, прижимается лицом к моей груди и говорит глухо:

— Только не на кровать, Егор.

Я в недоумении застываю, пытаясь понять, что за очередные капризы, а потом доходит. Это мне кажется, что Вика и все, что было связано с ней осталось давно в прошлой жизни, а по факту я еще не избавился до конца от ее вещей, и на кровати — постельное белье из этой самой прошлой жизни.

И Еву коробит, а я принимаю ее чувства.

— Хорошо, — киваю, — идем на диван.

Против дивана она не возражает, и я со своей самой ценной ношей иду в гостиную, опускаю осторожно Еву на диван, а сам нависаю сверху.

На ней моя футболка, которая задралась сейчас почти до пояса, обнажая длинные стройные ноги с родинкой на правом бедре. Ева смотрит на меня, прикусывая губу, а я провожу рукой по ее щеке, глажу волосы, густые, гладкие, пахнущие моим шампунем.

И мне это нравится.

А потом опускасаюсь ниже, усыпая поцелуями губы, шею, задираю футболку. Ее живот с вертикальной полоской, начинающийся от пупка и уходящей вниз, притягивает все внимание. Кладу на него две ладони разом и прижимаюсь губами, отчего кожа Евы сразу покрывается мурашками, а сама она начинает ерзать нетерпеливо, не то пытаясь высвободиться из объятий, не то — заставляя продолжить.

Я выбираю второе. Целую живот, а в ответ получаю пинок. Маленький, но такой уверенный, он заявляет свои права.

Мой сын.

Я верю в это.

Верю, иначе бы не делал сейчас все то, что намеревался. И дело не только в постели, я открываю душу, прощая то, что никогда не смог бы простить другой.

И как бы мне не было неприятно, без нее, без Евы еще хуже. Я не хочу вспоминать, как меня колбасило в Дюссельдорфе, как я убивался каждый божий день, когда заканчивался рабочий день и оставалось время на самого себя.

Не хочу повторений.

Меня тогда словно вытряхнули из собственной шкуры, прокрутили в мясорубке и засунули обратно. Вроде все тоже самое, ничего не изменилось, а на деле, не человек, а его подобие.

Пацан пинает еще сильнее, уже с другой стороны, в ладонь, перемещается, и я с восхищением и трепетом наблюдаю, как меняется форма живота, когда ребенок перемещается плавно с одного места на другое.

— Тебе не больно? — спрашиваю Еву, она молча качает головой, сжимает в руках края футболки, комкает их нервно. Я снова наклоняюсь к животу и говорю тихо:

— А ты, пацан, маму не обижай. Ее беречь надо.

Ева на секунду замирает, и мне кажется, что она сейчас вскочит, убежит от меня подальше, и я подтягиваюсь на локтях к ней ближе, заглядываю в глаза. Они такие большие, в них — вся вселенная. И как она смотрит на меня, Господи…

Никто и никогда так не смотрел.

Я больше не могу терпеть, скидываю с себя и с нее всю ненужную одежду, хочу соприкасаться каждой клеточкой, ощущая ее всю.

Осторожничаю, чтобы не давить на живот, но как тяжело контролировать каждое свое движение рядом с ней, мыслей не остается, есть только желание, сильное, ни с чем не сравнимое, необходимость.

Быть с ней, быть еще ближе, чувствовать все полностью. Ева подается мне навстречу, как тогда, в марте, отбрасывая все стеснение, и я с удовольствием понимаю, что беременность нисколько не мешает тому, что творится сейчас между нами.

Напротив, ощущение даже ярче, чем в ту, первую близость.

Первую для нее.

Я это помню.

Касаюсь ее разгоряченного тела, грудь стала еще больше и чувствительнее — от каждого прикосновения Ева издает тихий, глухой стон, и он заводит меня настолько сильно, что я снова в какой-то момент боюсь не сдержаться.

Где-то звонит телефон, вибрируют часы, брошенные среди вещей, но именно сейчас ничего не имеет значения, кроме нее.

Моей Евы.

Кажется, сердце мое, подобно пташке, вырвется из грудной клетки и вылетит на свободу, когда меня касаются ладони Егора.

Его лицо, сосредоточенное, чуть нахмуренное, прямо напротив моего, и я прижимаюсь щекой к его щетине, наслаждаясь тем, как она колется, мне действительно это нравится.

Мне нравится все, а еще больше — его поцелуи, прикосновение, легкое дыхание, долетающее до моего живота.

Когда Егор целует его, обнимая ладонями, я замираю и не дышу, только судорожно сжимаю пальцами края футболки, чтобы хоть чем-то занять собственные руки.

Это волшебно. Еще трогательнее и трепетнее, чем наша первая ночь, и хоть тогда он тоже был нежен и ласков, но сейчас каждый нерв оголен и все это ощущается ярче в разы.

И движение малыша в ответ, там, где только что были губы Егора, как признание сыном отца. У меня на глазах наворачиваются слезы, но не от обиды или боли, как ночью, они от трогательности момента.

Я словно в огне, и сладкие волны пламени лижут тело, разгораются костром там, где наши с Егором тела соприкасаются. Я ловлю каждое его движение, каждый вдох, но все равно оказываюсь не готова к тому моменту, когда мы становимся одним целым.

Страх за то, что мы можем задеть ребенка, отступает, Егор осторожен, но это не мешает ему быть настойчивым и не обращать внимание на надоедливые звонки. А я еще сильнее вцепляюсь в его локти, чтобы он не мог от меня оторваться, но по его выражению лица и так видно — сейчас он здесь целиком и полностью со мной, только мой.

И это упоительное ощущение обладания им затапливает густой горячей волной, заставляет снова чувствовать свое тело легким, как воздушный шарик.

… А после мы лежим рядом, укрытые одним на двоих пледом, и его длины не хватает, чтобы полностью укутать нас. На улице жарко, но здесь, в прохладе кондиционера я нуждаюсь в дополнительном тепле, том самом, что исходит от мужского тела. Егор, весь в ссадинах и ранах, лежит с закрытыми глазами, а я — я кладу голову ему на грудь и слушаю мерные удары сердца, думая, что в эти секунды, отбиваемые им в такт, нет на свете человека счастливее меня.