Тут Быков заметил, что дверь в спальню приотворена и сквозь щель падает на стену слабый лучик света. Он встал, на цыпочках подошел к двери и заглянул в щелку. За столом, рядом с раскрытой постелью, сидел Дауге, обхватив голову руками. Стол был почти пуст, на полу громоздился огромный рюкзак. На рюкзаке лежал геологический молоток с лоснящейся рукояткой. Быков кашлянул.

- Входи, - сказал Дауге, не оборачиваясь.

- Э-э… - затянул Алексей Петрович в совершеннейшем смущении. - Я, понимаешь, забыл тебя спросить…

Дауге обернулся:

- Заходи, заходи… Садись. Ну, что ты забыл спросить?

Быков напряг память так, что даже зубами скрипнул.

- Э-э… Да вот, понимаешь… - Тут его, наконец, осенило. - Вот. Зачем нам ставить на Венере радиомаяки, если ее атмосфера все равно не пропускает радиосигналов?

На лице Дауге лежала глубокая тень абажура. Быков уселся на низенькое легкое креслице и победоносно задрал одну ногу на другую. Он почувствовал огромное облегчение от того, что находится в освещенной комнате, в обществе верного друга Иоганыча.

- Да, - произнес Дауге задумчиво, - это действительно - чрезвычайно важный вопрос. Теперь я понимаю, почему ты до сих пор не заснул. А я-то думаю - что это он шатается по комнате? Зубы у него болят, что ли? А дело, значит, в маяках…

- Н-да, - неуверенно заявил Быков, опустив ногу. Чувство облегчения куда-то испарилось.

- У тебя, вероятно, есть какие-нибудь соображения по этому поводу? - продолжал Дауге совершенно серьезным тоном. - Ты, конечно, чтонибудь придумал во время… своего бдения? Нечто общеполезное…

- Видишь ли, Иоганыч… - проникновенно начал Быков, делая многозначительное лицо и не имея ни малейшего представления о том, чем он кончит начатую фразу.

- Да-да, я тебя понял, - прервал Дауге кивая. - И ты совершенно - понимаешь? - а б с о л ю т н о прав! Именно так и обстоит дело. Атмосфера Венеры д е й с т в и т е л ь н о не способна пропускать радиолучи, но при строго определенном диапазоне мы допускаем возможность прорыва этой радиоблокады. Этот диапазон определен из чисто теоретических, а равно и наблюдательных данных относительно локальных ионизирующих полей… чего, инженер?..

- Венеры, - мрачно произнес Быков.

- Именно - Венеры! Атмосфера планеты пропускает иногда волны и других длин, но это - явление случайное, на него рассчитывать не приходится. Поэтому задача состоит в том, чтобы определить полосу пропускания, а определив, забросить маяки на поверхность… на поверхность чего?

- Венеры! - повторил Быков с ненавистью.

- Великолепно! - восхитился Дауге. - Ты не зря провел ночь без сна. Однако все попытки забросить на поверхность радиостанцию кончались… чем, инженер?

- Хватит, - ответствовал Быков, ерзая на кресле.

- Гм… Странно. Они, друг мой, кончались неудачей. Скорее всего, эти маяки-танкетки разбивались о скалы. Или, во всяком случае, приходили в негодность во время спуска. Но, если бы даже они не разбивались, что толку от них? Они бы не помогли нам. Зато теперь у нас есть… что у нас есть?

- Терпения у нас уже нет, - мрачно сказал Быков.

Дауге торжественно провозгласил:

- У нас есть «Хиус», и есть маяки, и найдена полоса пропускания, в коей сигналы оных маяков прорываются через атмосферу. Значит, у нас есть все, кроме терпения, а это уже дело наживное. Можно, пожалуй, спать спокойно.

Алексей Петрович грустно вздохнул и поднялся.

- Бессонница, - проговорил он.

Дауге кивнул:

- Бывает.

Быков прошелся по комнате и остановился перед тремя стереофотоснимками на стене. Левый изображал старинную узкую улицу какого-то прибалтийского города, правый - межпланетный корабль, похожий на колоссально увеличенный винтовочный патрон времен Великой Отечественной войны, уткнувшийся острым носом в черное небо. На средней фотографии Быков увидел молодую грустную женщину в закрытом до шеи синем платье.

- Кто это, Иоганыч? Жена?

- Д-да… Собственно, нет, - с неохотой проговорил Дауге. - Это Маша Юрковская, сестра Володи. Мы разошлись…

- А, извини…

Инженер, прикусив губу, вернулся к креслицу и сел. Дауге бесцельно листал страницы книги, лежащей перед ним на столе.

- Собственно, она ушла… Это будет точнее…

Быков молчал, разглядывая худое загорелое лицо друга. В свете голубой лампы оно казалось совсем черным.

- Вот мне тоже не спится, Алексей, - проговорил Дауге печально. - Жалко Поля. И на этот раз ехать не очень хочется. Я очень люблю Землю. Очень! Ты, наверное, думаешь, что все межпланетники - убежденные небожители. Неверно. Мы все очень любим Землю и тоскуем по голубому небу. Это наша болезнь - тоска по голубому небу. Сидишь где-нибудь на Фобосе. Небо бездонное, черное. Звезды, как алмазные иглы, глаза колют. Созвездия кажутся дикими, незнакомыми. И все вокруг искусственное: воздух искусственный, тепло искусственное, даже вес твой и тот искусственный…

Быков слушал не шевелясь.

- Ты этого не знаешь. Ты не спишь только потому, что чувствуешь себя на пороге: одна нога здесь, другая там. А вот Юрковский сейчас сидит и стихи пишет. О голубом небе, об озерных туманах, о белых облаках над лесной опушкой. Плохие стихи, на Земле в любой редакции таких стихов - килограммы, и он это прекрасно знает. И все-таки пишет.

Дауге захлопнул книжку и откинулся на спинку кресла, запрокинув голову.

- А кругленький Крутиков, наш штурман, конечно, гоняет по Москве на машине. С женой. Она за рулем, а он сидит и глаз с нее не сводит. И жалеет, что детишек рядом нет. Детишки у него живут в Новосибирске, у бабки. Мальчуган и девочка, очень славные ребята… - Дауге вдруг засмеялся. - А вот кто спит, так это Богдан Спицын, наш второй пилот. У него дом - в ракете. «Я, - говорит, - на Земле, как в поезде: хочется лечь и заснуть, чтобы скорее приехать». Богдан - небожитель. Есть у нас такие, отравленные на всю жизнь. Богдан родился на Марсе, в научном городке на Большом Сырте. Прожил там до пяти лет, а потом мать его заболела, и их отправили на Землю. И вот, рассказывают, пустили маленького Богдашу погулять на травке. Он походил-походил, залез в лужу да как заревет: «Домой хочу-у! На Марс!»

Быков радостно засмеялся, ощущая, как тает, сваливается с души тяжелый ком непонятных чувств. Все очень просто, он действительно на пороге - одна нога еще здесь, а другая уже «там»…

- Ну, а что делает наш командир? - спросил он.

Дауге подобрался.

- Не знаю. Просто не могу себе представить… Не знаю.

- Тоже, наверное, спит, как и Богдан-небожитель…

Дауге покачал головой:

- Не думаю… Небо сейчас ясное?

- Нет, заволокло тучами…

- В таком случае - совсем не знаю. - Дауге покачал головой. - Я мог бы себе представить, что Анатолий Ермаков сейчас стоит и глядит на яркую звезду над горизонтом. На Венеру. И руки у него… - Дауге помолчал. - Руки у него стиснуты в кулаки, и пальцы белые…

- Ну и фантазия у тебя, Иоганыч!..

- Нет, Алексей, это не фантазия. Для нас Венера - это, в конечном счете, эпизод. Побывали на Луне, побывали на Марсе, теперь летим осваивать новую планету. Мы все делаем свое дело. А Ермаков… У Ермакова - счеты, старые свирепые счеты. Я тебе скажу, зачем он летит: он летит мстить и покорять - беспощадно и навсегда. Так я себе это представляю… Он и жизнь, и смерть посвятил Венере.

- Ты хорошо его знаешь?

Дауге пожал плечами:

- Не в этом дело. Я чувствую. И потом, - он принялся загибать пальцы, - Нисидзима, японец, - его друг, Соколовский - его ближайший друг, Ши Фэнь-ю - его учитель, Екатерина Романовна - его жена… И всех их сожрала Венера. Краюхин - его второй отец. Последний свой рейс Краюхин совершил на Венеру. После этого рейса врачи навсегда запретили ему летать…

Дауге вскочил и прошелся по комнате.

- Укрощать и покорять, - повторил он, - беспощадно и навсегда! Для Ермакова Венера - это упрямое, злое олицетворение всех враждебных человеку сил стихии. Я не уверен, что нам всем дано будет когда-нибудь понять такое чувство. И, может быть, это даже к лучшему. Чтобы это понять, надо бороться, как боролся Ермаков, и страдать, как страдал он… Покорить навсегда… - повторил Дауге задумчиво.