У входа в бар Дауге вдруг остановился.

- Зайдем выпьем, тезка, - сказал он.

Гриша посмотрел на него с удивлением и жалостью.

- Зачем, дядя Гриша? - просительно сказал он. - Зачем? Не надо.

- Ты полагаешь, не надо? - задумчиво спросил Дауге.

- Конечно, не надо. Ни к чему это, честное слово.

Дауге, склонив голову набок, прищурившись, взглянул на него.

- Уж не воображаешь ли ты, - ядовито произнес он, - что я раскис оттого, что меня вывели в тираж? Что я, жить не могу без этих самых таинственных бездн и пространств? Извини, голубчик! Плевать я хотел на эти бездны! А вот что я один остался... Понимаешь? Один! В первый раз в жизни один!

Гриша неловко оглянулся. Толстый иностранец смотрел на них. Дауге говорил тихо, но Грише казалось, что его слышит весь зал.

- Почему я остался один? За что? Почему именно меня... именно я должен быть один? Ведь я не самый старый, тезка. Михаил старше, и твой отец тоже...

- Дядя Миша тоже идет в последний рейс, - робко напомнил Гриша.

- Да, - согласился Дауге. - Миша наш состарился... Ну, пойдем выпьем.

Они вошли в бар. В баре было пусто, только за столиком у окна сидела какая-то красивая женщина. Она сидела над пустым бокалом, положив подбородок на сплетенные пальцы, и смотрела в окно на бетонное поле аэродрома.

Дауге остановился и тяжело оперся на ближайший столик. Он не видел ее лет двадцать, но сразу узнал. В горле у него стало сухо и горько.

- Что с вами, дядя Гриша? - встревоженно спросил Быков-младший.

Дауге выпрямился.

- Это моя жена, - сказал он спокойно. - Пойдем.

«Какая еще жена?» - подумал Гриша с испугом.

- Может быть, мне пойти подождать в машине? - спросил он.

- Чепуха, чепуха, - сказал Дауге. - Пойдем.

Они подошли к столику.

- Здравствуй, Маша, - произнес Дауге.

Женщина подняла голову. Глаза ее расширились. Она медленно откинулась на спинку стула.

- Ты... не улетел? - сказала она.

- Нет.

- Ты полетишь позже?

- Нет. Я остаюсь.

Она продолжала глядеть на него широко раскрытыми глазами. Ресницы у нее были сильно накрашены. Под глазами сеть морщинок. И много морщинок на шее.

- Что значит - остаешься? - недоверчиво спросила она.

Он взялся за спинку стула.

- Можно нам посидеть с тобой? - спросил он. - Это Гриша Быков. Сын Быкова.

Тогда она улыбнулась Грише той самой привычно-обещающей ослепительной улыбкой, которую так ненавидел Дауге.

- Очень рада, - сказала она. - Садитесь, мальчики.

Гриша и Дауге сели.

- Меня зовут Мария Сергеевна, - сказала она, разглядывая Гришу. - Я сестра Владимира Сергеевича Юрковского.

Гриша опустил глаза и слегка поклонился.

- Я знаю вашего отца, - продолжала она. Она перестала улыбаться. - Я многим ему обязана, Григорий... Алексеевич.

Гриша молчал. Ему было неловко. Он ничего не понимал. Дауге сказал напряженным голосом:

- Что ты будешь пить, Маша?

- Джеймо, - ответила она, ослепительно улыбаясь.

- Это очень крепко? - спросил Дауге. - Впрочем, все равно. Гриша, принеси, пожалуйста, два джеймо.

Он смотрел на нее, на гладкие загорелые руки, на открытые гладкие загорелые плечи, на легкое светлое платье с чуть-чуть слишком глубоким вырезом. Она изумительно сохранилась для своих лет, и даже косы остались совершенно те же, тяжелые, толстые косы, каких давно уже никто не носит, бронзовые, без единого седого волоса, уложенные вокруг головы. Он усмехнулся, медленно расстегнул плотный теплый плащ и стащил плотный теплый шлем с наушниками. У нее дрогнуло лицо, когда она увидела его голый череп с редкой серебристой щетиной возле ушей. Он снова усмехнулся.

- Вот мы и встретились, - сказал он. - А ты почему здесь? Ты ждешь кого-нибудь?

- Нет, - проговорила она. - Я никого не жду.

Она посмотрела в окно, и он вдруг понял.

- Ты провожала, - тихо сказал он.

Она кивнула.

- Кого? Неужели нас?

- Да.

У него остановилось сердце.

- Меня? - спросил он. Подошел Гриша и поставил на столик два потных ледяных бокала.

- Нет, - ответила она.

- Володьку? - сказал он с горечью.

- Да.

Гриша тихонько ушел.

- Какой милый мальчик, - сказала она. - Сколько ему лет?

- Восемнадцать.

- Неужели восемнадцать? Вот забавно! Ты знаешь, он совсем не похож на Быкова. Даже не рыжий.

- Да, время идет, - сказал Дауге. - Вот я уже и не летаю.

- Почему? - равнодушно спросила она.

- Здоровье.

Она быстро взглянула на него.

- Да, ты неважно выглядишь. Скажи... - она помолчала. - А Быков тоже скоро перестанет летать?

- Что? - спросил он с удивлением.

- Я не люблю, когда Володя уходит в рейс без Быкова, - сказала она, глядя в окно. Она опять помолчала. - Я очень боюсь за него. Ты ведь знаешь его.

- А причем здесь Быков? - спросил Дауге неприязненно.

- С Быковым безопасно, - сказала она просто. - Ну, а как твои дела, Григорий? Как-то странно, ты - и вдруг не летаешь.

- Буду работать в институте, - сказал Дауге.

- Работать... - она покачала головой. - Работать... Посмотри, на что ты похож.

Дауге криво усмехнулся.

- Зато ты совсем не изменилась. Замужем?

- С какой стати? - возразила она.

- Я вот тоже так холостяком и остался.

- Не удивительно.

- Почему?

- Ты не годишься в мужья.

Дауге неловко засмеялся.

- Не нужно нападать на меня, - сказал он. - Я просто хотел поговорить.

- Раньше ты умел говорить интересно.

- А что, тебе уже скучно? Мы говорим всего пять минут.

- Нет, почему же? - вежливо сказала она. - Я с удовольствием слушаю тебя.

Они замолчали. Дауге мешал соломинкой в бокале.

- А Володю я провожаю всегда, - сказала она. - У меня есть друзья в управлении, и я всегда знаю, когда вы улетаете. И откуда. И я всегда его провожаю. - Она вынула соломинку из своего бокала, смяла ее и бросила в пепельницу. - Он единственный близкий мне человек. - Она подняла бокал и отпила несколько глотков. - Сумасшедший мир. Дурацкое время, - сказала она устало. - Люди совершенно разучились жить. Работа, работа, работа... Весь смысл жизни в работе. Все время чего-то ищут. Все время что-то строят. Зачем? Я понимаю, это нужно было раньше, когда всего не хватало. Когда была эта экономическая борьба. Когда еще нужно было доказывать, что мы можем не хуже, а лучше, чем они. Доказали. А борьба осталась. Какая-то глухая, неявная. Я не понимаю ее. Может быть, ты понимаешь, Григорий?

- Понимаю, - сказал Дауге.

- Ты всегда понимал. Ты всегда понимал мир, в котором ты живешь. И ты, и Володька, и этот скучный Быков. Иногда я думаю, что вы все просто ограниченные люди. Вы просто неспособны задать вопрос - "зачем?" - Она снова отпила из бокала. - Ты знаешь, недавно я познакомилась с одним школьным учителем. Он учит детей страшным вещам. Он учит их, что работать гораздо интереснее, чем развлекаться. И они верят ему. Ты понимаешь? Ведь это же страшно! Я говорила с его учениками. Мне показалось, что они презирают меня. За что? За то, что я хочу прожить свою единственную жизнь так, как мне хочется?

Дауге хорошо представил себе этот разговор Марии Юрковской с пятнадцатилетними пареньками и девчонками из районной школы. Где уж тебе понять, подумал он. Где тебе понять, как неделями, месяцами с отчаянием бьешься в глухую стену, исписываешь горы бумаги, исхаживаешь десятки километров по кабинету или по пустыне, и кажется, что решения нет и что ты безмозглый слепой червяк, и ты уже не веришь, что так было неоднократно, а потом наступает этот чудесный миг, когда открываешь, наконец, калитку в стене, и еще одна глухая стена позади, и ты снова бог, и вселенная снова у тебя на ладони. Впрочем, это даже не нужно понимать. Это нужно чувствовать. Он сказал:

- Они тоже хотят прожить жизнь так, как им хочется. Но вам хочется разного.

Она резко возразила:

- А что, если права я?