Куда уж глубже в дерьмо, устало подумал Милгрим. Впрочем, страдать от ломки посреди улицы без документов и без цента в кармане, пожалуй, было бы еще хуже. Казалось, они оба понимали это без слов.

– Я слышу, да, – произнес Милгрим, стараясь попасть в тон собеседнику, но не разозлить его.

В глубине души он подозревал, что «крышка» в понимании Брауна означала попросту насильственную смерть. Причем подозревал намного явственнее, чем ожидал от себя.

– Принято, – ответил Браун голосам у себя в ухе. – Принято.

Guerreros вели его вверх по Бродвею, залитому солнцем. Этого Тито не ожидал, поскольку рассчитывал добраться до Юнион-сквер по подземке, а потом описывать и сужать круги, дожидаясь назначенного времени. Но вышло иначе, и теперь мужчина двигался по воле влекущих его. Вскоре он превратился в обычного прохожего, а ориши растеклись по сознанию, точно капли чернил в океане воды; пульс успокоился, взгляд радостно ловил солнечные блики на цветочных узорах железных решеток. Он уже знал, хотя и старался не думать об этом, что достиг состояния высшей готовности.

В глубине души неприятно шевелилось беспокойство при мысли о скором – возможно, еще до заката, – прощании с этим городом, в которое почему-то совсем не верилось. А впрочем, было, наверное, время, когда Тито не мог себе представить, что покинет Гавану. Этого он уже не помнил, хотя сборы и вылет с Кубы произошли точно так же стремительно. Тито не взял с собой ничего, кроме той одежды, в которой мать вытащила его из закусочной, не дав доесть сандвич с ветчиной. Мужчина до сих пор помнил вкус того хлеба, квадратной булочки из детства. Где же он будет завтра?

Тито пересек Хьюстон и увидел, как с тротуара взлетели голуби.

Минувшим летом он встретил на Вашингтон-сквер студентов из Нью-Йоркского университета. Это были фриранеры[111], поклонники движения, отдаленно схожего в чем-то с Системой. Все как один чернокожие, они принимали Тито за доминиканца, но в шутку звали его «китаезой». Может, и сегодня солнце выманит их на Вашингтон-сквер? Славная была компания. Тито охотно показывал и делился с ними кое-какими приемами из тех, что попроще, а взамен научился делать сальто назад и другие трюки, которыми обогатил свою Систему; но в конце концов отказался официально присоединиться к людям, уже не раз обвиненным в мелких нарушениях общественного порядка. Вот бы повстречать их снова.

Между тем Тито миновал Бликер-стрит, а потом Грейт-Джонс-стрит, названную, как ему всегда представлялось, в честь огромного великана в котелке, с плечами на уровне окон вторых этажей – плод вымысла кузена еще со времени его ученичества у Хуаны. Тито вспомнил, как ходил по его заданию в гипермаркет «Strand Books» (он скоро встретится на пути) за книгами, изданными в конкретных годах или странах, и все это ради одних форзацев – пустых листов, приклеенных на переднюю и заднюю часть обложки. Эти чистые страницы ненаписанных романов нужны были Алехандро для хитроумного производства поддельных бумаг.

Тито шагал, не оглядываясь, в полной уверенности, что его сопровождают только родственники, а иначе он давно получил бы сигнал от одного из членов семьи, незаметно рассеявшихся на расстоянии двух кварталов по обе стороны от дороги; они старательно держали шаг и постоянно меняли позиции в согласии с протоколом КГБ, более старым, нежели сама Хуана.

Впереди, на расстоянии полуквартала, на тротуар вышел кузен Маркос – маг и чародей и в придачу карманный вор с очень темными кудрями.

Тито шел дальше.

Близилась Юнион-сквер. Избавившись от сотового, Тито начал сверять время по часам видным сквозь окна банков и химчисток. Ориши не интересовались временем суток; явиться минута в минуту он должен был сам.

Без четверти час, оказавшись на Четырнадцатой Восточной, под причудливыми художественными часами, на которых безумно мигали совершенно неразборчивые цифры, мужчина вместе с Ошоси пристально посмотрел вдаль, на рыночные лавки под навесами.

И тут мимо со смехом прошли те самые фриранеры из прошлого лета, с Вашингтон-сквер. Они его не заметили. Теперь Тито вспомнил: студенты жили в университетском общежитии, расположенном здесь же, на Юнион-сквер. Он проводил знакомых взглядом, жалея, что не может пойти с ними; по воле оришей воздух вокруг него подернулся легкой рябью, словно по причине жара, какой поднимается и дрожит над асфальтом в августе.

Холлис лежала не шевелясь в темной прохладной норе из простыни и категорически приказывала своему телу расслабиться. Это напоминало ночные автобусные переезды: тогда спальный мешок исполнял роль простыни, мягкие беруши заменяли просьбу к рецепции удерживать все звонки, а сотовый так и так приходилось переводить в беззвучный режим.

Инчмэйл называл такое поведение «возвращением в материнское лоно», однако Холлис прекрасно знала, что на самом деле все наоборот. Она искала не того покоя, который знако?м еще не рожденным детям, а тишины, которая доступна уже умершим; хотела почувствовать себя не блаженствующим эмбрионом, а лежачим каменным изваянием на крышке холодного саркофага. Как-то раз она поделилась подобными мыслями с Джимми Карлайлом. В ответ он радостно сообщил, что испытывает точь-в-точь такие же ощущения после хорошей дозы героина. Певице оставалось только порадоваться своей непричастности к наркотикам (заурядные сигареты можно не считать).

Но и без этого любое серьезное потрясение заставляло ее забираться «в нору», желательно в затемненной комнате. Окончательный разрыв с очередным молодым человеком, к которому успела привязаться; распад «Кёфью»; первые денежные утраты, когда лопались мыльные пузыри доткомов (чьи акции, если вдуматься, как раз и оставались на память после очередной серьезной связи); ну и конечно, последняя (судя по тому, как развивались события, она действительно грозила стать последней) крупная денежная утрата, когда амбициозная ставка ее приятеля Джардина на империю независимой музыки в Бруклине вполне предсказуемо потерпела крах. Вложения в эту затею казались чем-то вроде занятного развлечения, которое кончится неизвестно чем и даже, вероятно, принесет кое-какую прибыль. Холлис решила, что может себе это позволить – тем более доткомы на короткий срок сделали ее обладательницей миллионов, по крайней мере на бумаге. Инчмэйл, разумеется, всеми силами убеждал солистку избавиться от акций новоиспеченных компаний, пока те незначительно – и как оказалось, в единственный и последний раз – поднялись в цене. Естественно, ведь это же Рег. К тому времени он и сам давно уже скинул ненужные бумажки, к вящему возмущению знакомых, которые тут же подняли крик: дескать, пробросаешься своим будущим. Инчмэйл рассудительно отвечал, что, мол, бывает такое будущее, которым не грех и пробросаться. И само собой, он бы не выкинул четверть сетевого дохода на «гиблое», по его же словам, дело – на возведение дутого, агрессивного предприятия по розничной торговле «независимой» музыкальной продукцией.

И вот теперь Холлис очутилась в норе из-за внезапного страха, накатившего на нее в «Старбакс»; страха, что Бигенд втянул ее в очень крупную игру, правила которой известны лишь посвященным. Впрочем, если хорошенько подумать, ощущение странности происходящего накапливалось с той самой минуты, когда журналистку угораздило подписать контракт с «Нодом». Интересно, существует ли этот «Нод» в действительности? Вроде бы существует, но, по признанию Бигенда, ровно до той степени, пока нужен своему владельцу.

Надо было завести себе вторую профессию, запоздало прозрела Холлис. Не считать же карьерой нынешнее участие в махинациях любознательного рекламного магната, как и все, что может предложить ей «Синий муравей». С неохотой, однако пришлось признать: Холлис всегда тянуло к писательству. В лучшую пору «Кёфью» она, не в пример подавляющему большинству коллег, ловила себя на желании оказаться во время интервью по другую сторону микрофона. Нет, не то чтобы ей хотелось задавать вопросы музыкантам. Будущую журналистку завораживала возможность понять, как и что совершается в мире и почему люди предпочитают совершать те или иные поступки. Стоило ей о чем-то написать, и приходило новое понимание – не только события, но и самой себя. Если бы можно зарабатывать этим на хлеб, служба контроля ASCAP[112] оплатила бы остальное, и еще неизвестно, каких высот достигла бы Холлис.