Тут прибыли фруктовый салат и пончик.

– И ты курируешь это искусство в Париже, да, Одиль?

– Повсюду.

А ведь Рауш был прав, решила Холлис, тут есть где развернуться. Впрочем, она по-прежнему не имела понятия, о чем речь.

Методично уничтожив полпорции фруктового салата, Альберто внимательно посмотрел на бывшую певицу; вилка застыла в воздухе.

– А можно спросить?

– Да?

– Как вы поняли, что время «Кёфью» вышло?

Холлис увидела, как потемнели его зрачки: типичный отаку. Обычно так и получалось, стоило кому-нибудь признать в ней культовую певицу начала девяностых годов. Похоже, о существовании группы подозревали одни лишь ее фанаты, не считая радиодиджеев, поп-историков и коллекционеров. Однако в само?й природе музыки «Кёфью» было заложено нечто вневременное, что до сих пор позволяло завоевывать поклонников. Новички вроде Альберто чаще всего вели себя с пугающей серьезностью. Холлис не представляла себе, сколько лет ему стукнуло, когда группа распалась, но с тем же успехом это могло случиться вчера, если учесть показания его подпрограммы, отвечающей за подростковые увлечения. В сердце бывшей певицы схожая подпрограмма все еще занимала почетную позицию, а ме?ста в ней хватало самым разным артистам, поэтому она чувствовала себя обязанной если не утолить любопытство собеседника, то хотя бы ответить честно.

– Да мы не то чтобы поняли. Просто время вышло, и точка. Все как-то само собой прекратилось, я даже не поняла когда. Мы с болью осознали это и разбежались в разные стороны.

Как и ожидалось, Альберто выглядел недовольным, зато по крайней мере он услышал правду. Холлис сделала все, что могла. Она и сама не могла разобраться в случившемся; да в общем-то и не очень пыталась.

– Мы как раз выпустили тот компакт-диск на четыре песни. Чувствуем, это конец. Остальное – вопрос времени... – Надеясь, что тема исчерпана, она принялась намазывать половину пончика сливочным сыром.

– Это произошло в Нью-Йорке?

– Да.

– А было какое-то точное время или место, когда вы поняли, что «Кёфью» дошла до предела? Когда группа приняла решение перестать быть группой?

– Надо подумать.

Пожалуй, не стоило так отвечать.

– Я бы хотел это изобразить, – заявил парень. – Ты, Инчмэйл, Хайди и Джимми. Расстаетесь.

– Инчмэйл? – Одиль недовольно заерзала на черном сиденье: очевидно, ей было невдомек, о чем разговор.

– Что бы еще посмотреть, пока я в городе? – обратилась к ней Холлис, одарив собеседника улыбкой, означающей, что тема закрыта. – Посоветуешь? Мне еще нужно выделить время на интервью с тобой. И с тобой, Альберто. А сейчас я так вымоталась. Надо поспать.

Одиль сплела свои пальцы вокруг фарфоровой чашки. Ногти смотрелись так, словно их покусала зверушка с очень мелкими зубками.

– Мы тебя вечером заберем. Спокойно успеем заехать в дюжину мест.

– Может, сердечный приступ Скотта Фицджеральда? – предложил парень. – Это вниз по улице.

Яростно изукрашенные буквы-переростки на его руке наползали друг на друга, отливая тюремным оттенком цвета индиго. Интересно, подумала Холлис, что они означают?

– Но ведь он там не умер? Правда?

– Это в магазине «Virgin», – ответил латиноамериканец. – Отдел мировой музыки.

Мемориал Хельмута Ньютона щеголял изобилием черно-белой наготы в стиле, отдаленно напоминающем «ар-деко», – в память о творческих трудах того, кому посвящался. После осмотра Холлис пешком возвращалась в «Мондриан». Выдалась одна из тех странных мимолетных минут, какие случаются чуть ли не каждым солнечным утром в западном Голливуде, когда запах зелени и невидимых нагретых плодов наполняет воздух извечными благодатными обещаниями, пока с небес не опустилось тяжелое углеводородное одеяло. И краем глаза легко уловить отпечаток эпохи невинности, красоты, чего-то давно прошедшего, но именно в это мгновение почему-то болезненно близкого. Словно город можно стереть со стекол очков и забыть навсегда.

Солнечные очки... Надо было взять с собой хоть одну пару.

Она опустила глаза на пятнистый тротуар, на черные точки резины среди бурых и бежевых волокон мусора, оставленного ураганом, – и великолепный миг отлетел в прошлое, как ему и полагалось.

Возвращаясь из японского супермаркета «Санрайз», уже перед самым закрытием, Тито остановился поглазеть на витрины «Йоджи Ямамото» на Грэнд-стрит.

Шел одиннадцатый час вечера. Улица была совершенно безлюдна. Мужчина огляделся по сторонам: кругом ни души, даже желтые такси куда-то запропастились. Затем перевел взгляд обратно, к асимметричным отворотам какого-то плаща или накидки на пуговицах. Стекло витрины отражало его темный костюм и темные глаза. В руке – санрайзовский пакет, нагруженный почти невесомой японской лапшой моментального приготовления. Алехандро посмеивался над этим пристрастием кузена: дескать, можно с тем же успехом съесть упаковку из белого пенопласта, но Тито лапша нравилась. Япония оставалась для него страной благословенных тайн, родиной игр, аниме и плазменных телевизоров.

Впрочем, асимметричные отвороты «Йоджи Ямамото» не представляли никакой загадки. Это была всего лишь мода, и Тито полагал, что постиг ее суть.

Временами ему приходилось бороться с раздвоенностью сознания: глядя на подобные витрины, оформленные в духе строгого, но дорогого аскетизма, мужчина видел перед собой их гаванских двойников, не менее – но только по-иному – суровых в своей простоте.

Там даже не было стекол. По ночам за грубыми железными решетками горели одинокие люминесцентные лампы, мерцая подводным светом. И никаких товаров, хотя заведения работали каждый день. Лишь аккуратно выметенные полы и грязная, покоробленная штукатурка.

Отражение в стекле «Ямамото» еле заметно пожало плечами. Тито продолжил путь, радуясь теплым сухим носкам.

Интересно, где теперь может быть Алехандро? Наверное, в своем излюбленном безымянном баре на Восьмой авеню за Таймс-сквер; неоновая вывеска так и возвещала: «БАР», и ни слова больше. Именно здесь кузен предпочитал встречаться с представителями галерей; он обожал затаскивать кураторов и дилеров в эти красноватые сумерки, в общество полусонных трансвеститов из Пуэрто-Рико и проституток, желающих отдохнуть от портового начальства. Тито недолюбливал это место. Казалось, оно холодной рептилией заползло в свою особую нишу, в бесконечный тупик разбавленного пойла и вечной подспудной тревоги.

Вернувшись к себе, Тито заметил упавший с вешалки на колесиках недавно постиранный носок и аккуратно повесил его обратно – сушиться дальше.

Спору нет, Милгрима радовала необыкновенная четкость наполненной азотом оптики в австрийском монокуляре Брауна. Но только не запах его жевательной резинки в холодном воздухе у задней двери наблюдательного фургона, нарочно припаркованного неизвестным помощником на Лафайет-стрит.

Браун проскочил на красный свет, лишь бы успеть на место, едва наушники сообщили, что НУ сюда направляется, и вот интересующий его человек застрял перед витриной «Йоджи Ямамото» будто вкопанный.

– Что он там делает? – Браун отнял обратно свой монокуляр, серовато-зеленый и неблестящий – под стать фонарю и пистолету.

Милгрим наклонился вперед и припал невооруженным глазом к смотровому отверстию, одному из полудюжины тех, что были прорезаны в стенах и закрыты привинченными подвижными клапанами из черного пластика; снаружи они терялись внутри широких черных пятен на стенках фургона, где были нарисованы краской номера?.

Милгриму эти поддельные и, наверно, устаревшие надписи напоминали городскую версию неудачно подобранной зелени для камуфляжа.

– Смотрит на витрину, – ответил он, понимая, что мелет чушь. – Пойдете за ним до самого дома?

– Еще чего, – буркнул Браун. – Как бы не засветить фургон.