— Мюриэл, я даже не знаю, почему это сказал.

— Ларри, брось.

— Нет, я говорил то, что думал. Беспокоит меня одна из последних фраз. О себе. Я не думаю, что мне следует жаловаться на свою жизнь. Я живу хорошо. Лучше, чем просто хорошо. Только, видишь ли, я такой же, как все. Никто не получает, чего хочет, когда дело касается любви.

Это утверждение — его точность — потрясло Мюриэл, Ларри высказал ее глубочайшее убеждение, в котором она редко себе признавалась. Ей вспомнилось его убийственное замечание в самолете: что она в обоих браках стремилась к одной и той же неосуществимой мечте. Эта мысль не оставляла ее весь день, словно неисчезающий привкус скверной еды. Она продумает ее до конца в воскресенье. Потому что в драгоценные минуты в церкви чаще всего молилась о любви. Веря и не веря. Теперь она обдумывала поиски любви, ведущие к постоянному несчастью и блаженным минутам, когда, пусть даже совершенно химерично, любовь кажется найденной. Все прочее в жизни — карьера, искусство, идеи — представляет собой лишь защитный покров ищущего любви существа.

— Для меня это очень много значило, — сказал Ларри. Поводил по кругу пальцем между ними. — Потом я поговорил по телефону с доктором Кеворкяном. Вот и все. Видишь ли, я все-таки реагирую.

Мужчины, такие как Ларри и Толмидж, делают все возможное, чтобы не выглядеть хрупкими. Но все они хрупкие, и минуты, когда это обнаруживается, представляют собой нескончаемый кризис. Вот что следовало из его слов.

— Не рассказывай Артуру о Коллинзе, — сказал он потом.

— Ларри.

— Ты сама сказала, что по закону не обязана. Я не хочу проявлять щедрость, чтобы у него появились возможности поднимать шум.

Даже после всего произошедшего Мюриэл не хотелось соглашаться. Она села в кресло у двери и задумалась. Ларри разочарованно смотрел на нее.

— Черт возьми, — сказал он. — Сделаешь ты мне какое-то разнесчастное одолжение? Или нет?

Ларри быстро распалялся от собственных слов. Он плюхнулся на кровать в нескольких футах от Мюриэл, изнуренный своей вспыльчивостью. За стеной тарахтел холодильник.

Рано или поздно она осведомит Артура, но с этим можно было подождать, пока Ларри не успокоится. Он чувствовал себя совершенно сломленным, и наносить ему еще один удар было бы жестоко.

— Совсем как в старые времена, правда? — сказала наконец Мюриэл. — Мы с тобой в номере отеля, и у нас идет спор.

— Мюриэл, споры никогда ничего не значили.

— Вот как? Выходит, я попусту тратила слова?

— Они представляли собой эротическое стимулирование.

У Мюриэл не хватило смелости ответить на это.

— Тебе нравилось, чтобы секс был формой соперничества.

— Благодарю вас, доктор.

— Это действовало, Мюриэл. Неизменно действовало. Не говори, что не помнишь.

Ларри набрался мужества взглянуть на нее еще раз. Мюриэл поняла, что для него история их отношений начертана, как заповеди на скрижалях. Видно, он часто вспоминал ее, что-то анализировал и осмысливал.

— Ларри, болезнь Альцгеймера у меня только в начальной стадии. Помню.

При этом признании прошлое с его пылкими радостями оказалось лежащим перед ними, словно тело перед погребением. Только не совсем безжизненное. Внезапно пробудилась неизменно снедавшая их страсть. Мюриэл чувствовала, как напрягся Ларри, обдумывая ее ответ. Она всегда откровенно говорила о Толмидже и понимала, о чем он хочет спросить. Но даже Ларри счел эту границу запретной. В сравнениях не было никакого смысла — всему миру известно, что брак — это не разгул. Мюриэл была далеко не единственной, кому секс до брака нравился больше, чем после. Хотя она ни за что не догадалась бы об этом. Ей никогда не казалось вызывающим улечься с кем-то в постель. Значительным, приятным — да. Но не затруднительным. Она полагала, что они с Толмиджем найдут некую гармонию. Но не нашли. Никогда не считала себя способной жить без секса, но теперь секс занимал ее все меньше и меньше. Когда по нескольку раз в месяц просыпалась с желанием, оно оказывалось неожиданностью.

Как и сейчас.

— Помню, Ларри, — мягко повторила Мюриэл.

Она бросила на него взгляд, собираясь только выразить признательность, но желание было настолько сильным, что от тела, казалось, идет излучение. Приглашением этот взгляд не являлся, хотя Мюриэл понимала, что готова сказать «да». Однако сделать первый шаг не могла. Она приняла много решений, которые Ларри считал вызовом себе. И прояви она инициативу, в этом было бы нечто властное. Поэтому Мюриэл чувствовала себя затаившей дыхание кокеткой. Робкой, беспомощной, какой всю жизнь старалась не быть. Прислушивалась, не раздадутся ли шаги, чтобы подняться навстречу ему. Но его, видимо, сдерживала злость. Минута затягивалась. А потом возможность безрассудной попытки вернуть прежнее блаженство миновала, исчезла столь же коварно, как и возникла.

— Я совершенно разбит, — сказал Ларри.

— Понимаю, — ответила Мюриэл. И с порога сказала, что встретится с ним в вестибюле в половине седьмого. Потом пошла по коридору, бесконечной сводчатой галерее закрытых дверей и тусклого света. Ее ждала уединенная комната, принадлежащая ей в эту ночь. Она несла ношу и, глядя на каждый номер, думала, как трудно будет отныне идти вперед.

В почте, неизменно содержащей в понедельник по утрам скверные новости, Артур обнаружил официальное уведомление от Мюриэл Уинн. Прокуратура предлагала через три дня, в четверг, взять под присягой показания у женщины по имени Женевьева Каррьере в конторе ее адвокатов, Сэнди и Марты Стерн.

— И кто же эта таинственная гостья? — спросил Артур, когда после нескольких попыток дозвонился до Мюриэл. Много лет в тех редких случаях, когда у них были какие-то дела, они сохраняли тон добродушной болтовни, подобающий бывшим коллегам. Однако соперничество в текущих разбирательствах придало разговору Мюриэл с ним в лучшем случае решительность. Страдавший от отсутствия чьей-либо привязанности Артур приготовился к тому же, но Мюриэл оказалась в благодушном настроении. Он сразу же заподозрил, что она считает — у нее вновь появилось какое-то преимущество.

— Артур, — ответила она, — позволь сказать тебе два слова: «Эрно Эрдаи».

Мюриэл, подобно многим обвинителям, которых знал Артур, держалась с адвокатами простого правила: не раздражайся, а давай отпор.

— Мюриэл, я должен был это сделать.

— Чтобы не дать нам возможности провести расследование.

— Чтобы вы не обработали Эрно в Редьярде. Или не тянули бы резину, пока он не умер или оказался не в состоянии появиться в суде. Он говорит правду, Мюриэл, и ты это знаешь.

— Вряд ли. Твой подзащитный сделал признание.

— У моего подзащитного индекс интеллектуальности равен семидесяти трем. Он знает, что другие умнее. Привык не понимать многого и соглашаться с тем, что ему говорят. И я сомневаюсь, что Ларри не оказывал никакого нажима. В большинстве случаев, когда взрослый человек марает штаны, это происходит оттого, что он до смерти напуган — не из-за нечистой совести. Мы живем не в Шангри-Ла, Мюриэл.

Упоминание о Шангри-Ла, которым Эрно произвел сильное впечатление в суде, оказалось болезненным уколом. В голосе Мюриэл прибавилось горячности.

— Артур, я была в полицейском участке. На твоем подзащитном не было следов побоев. И он, глядя мне в глаза, сказал, что обращались с ним хорошо.

— Потому что от растерянности не мог сказать ничего другого. Ромми не совершал преступлений, связанных с насилием. Эрно застрелил людей, не считая это тяжким убийством. Кому подходит этот ошейник, Мюриэл?

Как ни странно, Артур счел, что одержал верх в этом споре. Он привел больше доводов. Единственной его проблемой являлось то, что Ромми так и не объяснил вразумительно своего признания. И в сущности, не утверждал, что его заявления были вынужденными, не говорил этого и никто из его бывших адвокатов, с которыми Артур до сих пор почти не общался.