Джексону Эйрзу доставляло немалое удовольствие досаждать людям. Сначала он согласился, чтобы Коллинза расспросили до выхода на свидетельское место, при условии, что встреча состоится в Атланте и прокуратура оплатит ему полет туда. Потом оказалось, что Коллинз вернулся в город заниматься имуществом Эрно. Но, сказал Джексон, клиент его теперь решил говорить лишь после присяги на Библии. Мюриэл могла потребовать созыва большого следственного жюри для дальнейшего расследования «бойни Четвертого июля», поскольку на убийства не распространяется срок давности. Она предпочла это показаниям под присягой. Таким образом она могла допрашивать Коллинза без глядящего из-за ее плеча Артура или разглашения тех частей показаний, которые были ему на руку. При этом не нарушала политики прокуратуры не предоставлять иммунитета в гражданском деле. Большое жюри одобрил даже Джексон, так как по закону показания Коллинза должны были оставаться в секрете.

Двадцать второго августа Коллинз появился в вестибюле палаты большого жюри. Он был в том же шикарном черном костюме, что и на похоронах дяди. В руке он держал Библию, обернутую деревянными четками с большим крестом. Книга была так захватана, что переплет стал мягким. С Коллинзом приехали Эйрз и крупная белокурая жена.

Мюриэл протянула стандартное распоряжение о предоставлении иммунитета. Джексон прочел его до конца, словно не видел таких десятки раз раньше, потом она раскрыла двери палаты. Эйрз попытался войти, прекрасно зная, что присутствовать там ему запрещено. Внутрь допускались только обвинитель, судебный секретарь и члены жюри.

— Я должен присутствовать, — заявил Джексон. — Непременно.

Через полчаса переговоров они пришли к решению, что Коллинз примет присягу, потом заслушивание показаний будет отложено. Допрос с записью на магнитофон состоится в конторе Джексона во второй половине дня, потом пленка будет передана большому жюри. Мюриэл была рада убраться из здания суда, где какой-нибудь репортер мог что-то пронюхать.

У Джексона было несколько контор, одна в Сентер-Сити, другая в Кевани, но главная находилась в Норт-Энде, неподалеку от аэропорта Дюсабль. Подобно Гасу Леонидису, Джексон не хотел покидать тот район, где рос. Размещалась контора в одноэтажном, вытянувшемся вдоль улицы торговом центре, принадлежащем Джексону.

Мюриэл приехала без Ларри и Томми Мольто. На этой неделе южный ветер принес сильную жару, солнце немилосердно жгло. Мюриэл решила подождать обоих снаружи, но через несколько минут вошла внутрь, где работали кондиционеры.

Наконец все собрались в большом кабинете Эйрза. Мюриэл, зная его тщеславие, ожидала, что он, подобно многим другим, оформил стены как памятник самому себе. Но Джексона окружали главным образом фотографии членов семьи — троих детей и, если Мюриэл не ошиблась в счете, девяти внуков. Жена его скончалась несколько лет назад. Оглядывая кабинет, Мюриэл думала, готов ли он сказать, что Америка — великая страна. Или что ему пришлось с большим трудом добиваться того, чего заслуживал. И то, и другое было правдой.

— Мюриэл, садись сюда.

С неожиданной любезностью Джексон предложил ей большое кресло за своим столом. Мебель в кабинете была прямоугольной, функциональной. Датский модерн из магазина уцененной конторской мебели. Сам Эйрз сел в кресло у внешнего угла рядом со своим клиентом. Жена Коллинза, Ларри и Мольто расселись позади них, словно хор. Верный себе Джексон достал свой маленький магнитофон и положил на стол рядом с тем, который уже приготовила Мюриэл.

Когда оба магнитофона опробовали, Коллинз взглянул на Эйрза и спросил:

— Теперь можно говорить?

— Не спеши, пусть эта леди задаст тебе вопрос, — сказал Джексон. — Тут не занятия по актерскому мастерству. Ты не выступаешь с монологом.

— Сказать имеет смысл только одно, — ответил Коллинз.

— Что же? — спросила Мюриэл.

— Тех людей убил мой дядя Эрно, и Гэндолф тут ни при чем.

Она спросила, откуда Коллинзу это известно. Коллинз взглянул на Эйрза, тот развел руками.

— Ну, раз уж начал, останавливаться уже нельзя.

Коллинз на секунду закрыл свои янтарные глаза, потом сказал:

— Потому что, да простит меня Иисус, я был там и все видел.

Кресло Джексона для Мюриэл было слишком высоким. Туфли свисали с ее ступней, и ей пришлось дважды топнуть ногами о ковер, чтобы повернуться и получше разглядеть Коллинза. Волосы его немного поредели, он располнел, но оставался красавцем. Лицо его было застывшим, словно он пытался выказать мужество перед лицом правды.

— Я хочу больше никогда не повторять этой истории, — сказал Коллинз. — И потому пусть Анна-Мария выслушает ее сейчас, чтобы все было ясно. Мой Господь и Спаситель знает, что я рожден в грехе, но горько думать, каким я был без Него.

Мюриэл взглянула на Ларри, развалившегося в кресле возле отдушины кондиционера. Из-за жары он снял спортивную куртку, аккуратно сложил ее на колене и не сводил глаз с ноги, которой постукивал по ковру. Хотя они только начали, ей было ясно, что Ларри уже наслушался об Иисусе. От типов, которые вырезали знаки шайки на животе жертвы, а потом за полминуты до вынесения приговора приходили к Богу. Мюриэл никогда это не трогало. Пусть с этим разбирается Бог. И потому она была Богом. Делом Мюриэл было призывать к ответу здесь, на земле.

Мюриэл перемотала пленку назад, назвала дату и время, характер процессуального действия и попросила всех присутствующих произнести несколько слов, чтобы на пленке были образцы каждого голоса.

— Давайте начнем с вашего имени, — сказала Мюриэл Коллинзу. Когда он назвал его, спросила, сколько вымышленных имен у него было после исполнения совершеннолетия? Коллинз тут же назвал по меньшей мере с полдюжины.

— А Фаро Коул? Этим именем вы назывались?

— Да.

— Для сокрытия настоящего?

— Скорее для новой жизни, — ответил он и улыбнулся с явной досадой. — В этом я не одинок. Пытался обрести новую жизнь, пока наконец не обрел. — И взглянул на своего адвоката. — Можно рассказывать все, как мне хочется?

Джексон указал на Мюриэл.

— У меня в голове это сложилось определенным образом, — сказал ей Коллинз. — Все вы можете спрашивать что угодно, но сперва я хочу рассказать эту историю по-своему.

В любом случае он рассказал бы ее так. Мюриэл это понимала. Коллинз мог представлять себя, кем захочет, — кающимся грешником, пасынком судьбы. Потом она втиснет услышанное в жесткие, узкие рамки закона. И сказала, что возражений у нее нет.

Коллинз пригладил пиджак. Он был в белой рубашке и щегольском галстуке. Как всегда, заботился о своем внешнем виде.

— В общем, — заговорил он, — это, по сути дела, история о моем дяде и обо мне. В ней должны были бы играть роль еще многие люди. Но не играли. Это главное, что вам всем нужно уяснить.

Мы с дядей Эрно прошли большой путь. Ненавидели подчас один другого, как, наверно, никто на свете. Думаю, потому, что ближе друг друга у нас никого не было. Я был ему кем-то вроде сына, он мне вроде отца, и оба были не особенно этим довольны. Я черный, а этот длинноносый венгр хотел, чтобы я вел себя в точности как он. Только разве это было возможно?

Коллинз опустил взгляд на лежавшие на коленях крест и Библию.

— Годам к тринадцати-четырнадцати я восстановил против себя всю округу. Был черным, пусть они и не говорили этого, и таким оторвой, каких свет не видел. Однако, как я уже сказал, дядя Эрно вечно не давал мне воли. Я пропадал на улицах, занимался всякой гадостью, главным образом торговал крэком и кокаином, сам его нюхал, а дядя играл роль полицейского — ему это нравилось, — вытаскивал меня из притонов и говорил, что я гублю свою жизнь. Это моя жизнь, отвечал я ему, и опять принимался за старое. Само собой, когда меня забирали полицейские, я звонил ему, он вызволял меня и говорил, что это в последний раз.

Уже взрослым я получил первый срок в восемьдесят седьмом году. Дядя позаботился, чтобы меня определили туда, где полегче. И знаете, когда вышел, я был твердо настроен порвать с прошлым. Если не позволяешь себе ничего лишнего, прежние грехи забываются. Дядя с матерью отправили меня в Венгрию, подальше от дурных влияний. Оттуда я сам поехал в Африку. А когда вернулся домой, попросил дядю помочь мне устроиться в туристический бизнес.