А то, что еще уцелело от монмартрского эшафота, пожирал огонь. Несколько минут спустя на площади торчали только четыре обгорелые черные стены, готовые в любой миг обрушиться, подобные чудовищной, безобразной печке, в которой продолжали поджариваться человеческие останки… И густой, черный, едкий дым, вонявший паленым мясом, медленно поднимался причудливыми клубами из этой печки к лучезарным небесам.

Саэтта оставался на холме — посмотреть, чем кончится дело. Старого бретера одолевали мрачные предчувствия: что он прежде ни затевал против сына Пардальяна — все срывалось. От суеверия итальянец уже начал подозревать, не некая ли сила защищает юношу, не проклят ли небом он сам и его мщение?

Теперь, сидя за забором, Саэтта наблюдал, как Жеан героически обороняется, и бесился от ярости:

— Адская сила! Опять уйдет! Я знал, что он силен, но чтобы настолько!

Когда юноша скрылся под эшафотом, Саэтта чуть не заплясал от восторга:

— Ну нет, теперь не уйдет!

Но тут же снова огорчился:

— Однако они не возьмут его живым, они убьют его! О небо! Так ты против меня? Я же двадцать лет ждал этого часа — и вот… Пропади я пропадом!

Наконец прогрохотал взрыв, старый эшафот взлетел на воздух… Саэтта оцепенел. Две горячих слезы — слезы бешенства — скатились по его щекам: он плакал о неудавшейся мести…

Итальянец вышел из-за укрытия. Крестьяне из деревни, во время схватки благоразумно сидевшие по домам, после взрыва сбежались на площадь: солдаты отнесли раненых в ближайшие дома, и жители поняли, что все кончилось, — можно высунуться, не рискуя попасть под шальную пулю…

Саэтта смешался с толпой и пробрался как можно ближе к месту действия. От эшафота остались лишь обгорелые стены и груда развалин. Жеан Храбрый с товарищами погиб в неравном бою. Вероятно, их иссеченные, разорванные на части, превратившиеся в месиво тела валялись теперь в какой-нибудь из бесчисленных кровавых груд. Солдаты были заняты благочестивым делом: они старались сгрести эти груды к краю площади…

Саэтте пришлось смириться, и он попытался утешиться:

— Я хотел, чтоб он сложил голову на эшафоте — а он погиб под эшафотом. Вот и вся разница!

Начинало темнеть. Итальянец решил вернуться в город и поспешным, неровным шагом двинулся в путь. Как ни старался он найти утешение, удар оказался слишком чувствителен — вытерпеть такое невозможно! Саэтта спускался с крутого холма и ворчал про себя:

— Ну, попадись мне теперь кто-нибудь! Кажется, зарезал бы первого встречного! Как хочется драться… Прямо невтерпеж! Только это мне и поможет снять камень с души.

К несчастью или к счастью, встречались ему только солдаты да крестьяне, искавшие оторванные руки и ноги, — на Саэтту никто даже не поглядел. Повода для ссоры не находилось; ярость душила итальянца по-прежнему.

Саэтта подошел к кресту у подножия холма и повернул направо к замку Поршерон. Когда он проходил мимо дома Перетты-милашки, калитка открылась.

Пардальян явился на пороге, убедился, что калитка имеет надежные замки и засовы, и по привычке огляделся — старый бродяга никогда не забывал осмотреть дорогу… Он заметил Саэтту — тот быстро шел прочь.

«Черт возьми! — подумал Пардальян. — Я как раз хотел потолковать с этим мерзавцем! Время очень удобное. «

В несколько прыжков он догнал Саэтту и насмешливо крикнул:

— Эй, синьор Гвидо Лупини! Куда вы так бежите?

Вот уж чего никак не ожидал Саэтта — ни с того ни с сего услышать здесь это имя! Он разом оглянулся — взор горит, усы торчком — и взревел:

— Это вы мне?

— А кому же? Здесь больше никого нет!

— И как вы меня назвали? — угрожающе переспросил Саэтта.

Он вглядывался в незнакомца, изо всех сил стараясь припомнить, где же и когда они виделись.

— Я назвал вас Гвидо Лупини, — невозмутимо, как всегда, ответил Пардальян,

Он слегка улыбнулся и продолжал как ни в чем не бывало:

— Разве это не ваше имя? Во всяком случае, вы носили его, участвуя в кое-каких… ну, скажем, не самых приглядных делах.

Саэтта шумно выдохнул воздух — отчаяние и раздражение разом свалились с него. Он хотел драки? Так какая еще нужна причина?! Теперь он сбросит тяжесть с души, а заодно избавится от незнакомца, который его, Саэтту, что-то слишком хорошо знает.

Спокойствие вернулось к флорентийцу. Он огляделся, убедился, что дорога безлюдна, и с грозной усмешкой сказал:

— Я вас не знаю, сударь, но вам, кажется, известны обо мне такие вещи, какие никому знать не положено. Так что прошу вас немедля достать шпагу и — помолиться, потому что я вас сейчас убью.

В тот же миг Саэтта выхватил шпагу и стал в позицию — спокойный и вежливый, словно на паркете фехтовального зала.

— Ай, как же мне быть? — простонал Пардальян. — Кто бы мог подумать, синьор Гвидо Лупини: я погнался за вами, а нагнал саму смерть!

Он тоже встал в позицию — столь же уверенно и элегантно, как экс-учитель фехтования.

Саэтта решительно бросился вперед, искренне желая убить противника, как и предупреждал. Раз за разом он наносил свои лучшие удары, но все они парировались с мастерством, которым не мог про себя не восхищаться Саэтта — большой знаток фехтовального искусства.

И не только знаток, но и мастер, уверенный в своем мастерстве. К чему беспокоиться, зачем торопиться? Саэтте даже нравилась такая игра; чувство, что напротив находится достойный противник, доставляло ему удовольствие, щекотало самолюбие… Флорентиец старался изо всех сил, нанося самые секретные, самые изощренные удары, однако все парировалось с той же легкостью.

— Поздравляю, сударь! — произнес Саэтта после одного из выпадов. — Вы отбили удар, который доныне всегда достигал цели.

— Я недурно фехтую, — скромно ответил Пардальян.

— Но вы почему-то не атакуете, как я заметил.

— Видите ли, мой козырь — защита. В атаке я не так силен, тем более против такого мастера, как вы, — с самым непроницаемым видом сказал шевалье.

Ту особенную пардальяновскую иронию, что сквозила за этими словами, мог заметить лишь самый внимательный слух — и Саэтта ее не заметил. Но он понял: перед ним гораздо более грозная шпага, чем казалось вначале.

Тогда флорентийцу вдруг стало не по себе. Не то чтобы он боялся быть ранен или убит — он был храбр, да и жить ему не так уж и хотелось после того, как погиб Жеан и разрушился план страшной мести… Нет, вот что его беспокоило:

— Муки Христовы! Я-то думал, кроме Пардальяна, никто в свете не может устоять против меня! Так кто же это такой? И он примерно одних лет с тем… нет, не может быть! Пардальян всегда атакует — а этот все защищается, хотя, право же, превосходно! Кто бы он ни был, пора с ним кончать.

Подумав так, Саэтта принялся серией изумительно ловких финтов готовить свой знаменитый удар-молнию. Он его еще усовершенствовал и теперь считал неотразимым. Мало того — ни одной живой душе этот удар заведомо не мог быть известен: ведь в новом виде флорентиец еще никому его не показывал.

Он сделал глубокий выпад и громогласно вскричал по-итальянски:

— Ессо la saetta! [33]

— La paro! [34] — с обескураживающим спокойствием ответил Пардальян также по-итальянски.

Саэтта отпрянул далеко назад. Он был. перепуган, потрясен, ошеломлен! В уме его все помутилось.

— Cosa e? Cosa e? [35] — мучительно соображал он.

Но долго думать ему не дали. Пардальян устремился вперед и в свою очередь обрушил на флорентийца град молниеносных ударов. Чтобы отбить их, Саэтта должен был призвать на помощь всю свою науку. Он видел теперь, что жизнь его висит на волоске; -но не пугался. Несравненный виртуоз клинка, он трепетал от восторга под этими вихревыми атаками. Он забыл о Пардальяне, забыл, что незнакомец знал его тайны и должен быть непременно убит, — он забыл все. Перед ним находился необыкновенный фехтовальщик, и за честь хотя бы ранить его Саэтта отдал бы не задумываясь пинту собственной крови.