Рыдание прервало его слова. Он опустил голову, словно подставляя шею под топор палача. И, увидев его в таком отчаянии, в такой близости к безумию, она, проклиная себя за невольную вину, вскричала:

— Ничего не объясняйте! То, что я сказала, не относится к вам, храбрейшему, честнейшему, вернейшему из рыцарей!

Он не услышал. Вернее, услышал только первые слова и еле слышно прошептал:

— Если вы меня прогоните… я пойму, что внушил вам непреодолимый ужас… Скажите мне, если это так. Клянусь, что выйдя из этого дома, я раскрою себе грудь вот этим кинжалом.

Она вскрикнула, как раненая птица. Угроза придала ей силы. Одним прыжком она оказалась рядом с ним. По мертвенно бледным щекам ее потекли слезы, и она промолвила с печальной нежностью:

— Зачем вы говорите мне эти ужасные вещи? Разве вы не видите, что разбиваете мне сердце?

Подняв голову, он посмотрел на нее. Глаза его расширились. Он подумал, что окончательно лишился рассудка.

— Как? — пробормотал он. — Вы плачете? Вы не гоните меня? Я не внушаю вам отвращение?

Кончиками пальцев она прикоснулась к его лбу и сказала:

— Вы должны помнить лишь то, что я обещала вам на крыльце своего дома: если вы умрете, я тоже умру!

— Силы небесные! Значит, вы меня лю…

То, что он не посмел вымолвить, договорила она, ответив очень просто:

— Я вас люблю.

— Вы любите меня? Это правда? Невозможное, непостижимое счастье… это правда? Мне это не снится?

И она твердым голосом повторила:

— Я вас люблю.

Раздавленный этим оглушительным признанием, он стоял на коленях, глядя на нее полубезумными глазами и твердя:

— Невозможно! Совершенно невозможно! Она! И я, бандит!

— О! — вскричала она с мукой. — Никогда не произносите больше это мерзкое слово! Вы бандит? Да нет же! Вы самый благородный, самый лучший из всех дворян!

Он все еще не мог поверить и, задыхаясь, бормотал:

— Я сошел с ума! Нет сомнений, я сумасшедший!

Тогда она, наклонившись к нему, взяла его за руки и, подставив лоб, нежно сказала:

— Поцелуйте вашу невесту!

Как Жеан Храбрый вышел из той спальни, где пережил сладчайшие и сильнейшие переживания, какие только выпадают на долю мужчины; как простился с герцогом и герцогиней Андильи; как оставил их гостеприимный дом — все это осталось загадкой для него самого.

Единственное, что он помнил — это как захлопнулась за ним тяжелая, массивная входная дверь и как он рухнул на одну из двух тумб, стоявших по обе стороны крыльца. Уронив голову на руки, он долго сидел неподвижно, и только плечи его временами конвульсивно содрогались, что издали легко можно было принять за рыдания.

Наконец он поднял голову и растерянно огляделся, как человек, который не сразу понимает, где находится. Быстро поднявшись с тумбы, он устремился прочь от дома с такой резвостью и легкостью, словно у него вдруг выросли крылья.

Тогда из-за противоположной тумбы с сопением выползла какая темная масса, похожая на груду тряпья, на секунду замерла, а затем привалилась поудобнее к тумбе, приняв обличье монаха в сутане.

Это был не кто иной, как пьяница Парфе Гулар, которого маленький отряд, сопровождавший Бертиль, встретил посреди ночи — капуцин прошел мимо, очевидно, никого не узнав, а потом, упившись по обыкновению до полусмерти, какими-то немыслимыми кружными путями вновь вернулся к дому герцога д'Андильи, где и завалился спать возле крыльца. Что только не вытворяет с людьми случай!

Примерно с минуту монах, расставив ноги, прочно сидел на своем обширном заду. В этой позиции он чувствовал себя уверенно и непринужденно. Постоянно сглатывая горькую слюну, цокая языком и облизывая пересохшие губы, как свойственно всем, кто сильно перебрал накануне, он, казалось, о чем-то размышлял. Вероятно, это было серьезное дело, ибо в его маленьких, заплывших жиром глазках появилось скорбное выражение. Глубоким басом он произнес вслух, словно желая убедить самого себя в тяжкой необходимости исполнить принятое решение:

— Надо вставать!

Это была нелегкая задача, но он смело приступил к ее осуществлению. Ухватившись обеими руками за тумбу, монах прогнулся и стал покачиваться, надеясь переместить центр тяжести, что в конце концов ему и удалось. Теперь он лежал на животе, и можно было слегка перевести дух. Еще одно усилие, и он встал на колени, по-прежнему любовно обнимая спасительную тумбу. В этой позиции он позволил себе хихикнуть: дело явно шло на лад! Новое усилие — и вот он на ногах. Поспешно, опасаясь потерять достигнутое преимущество, он оперся спиной о стену дома, одновременно оседлав тумбу, которую выпустил из рук. С громким утробным смехом он победно провозгласил:

— Готово!

Несколько мгновений он почивал на лаврах, а затем, вновь обретя скорбную серьезность, наметил следующую цель:

— Надо идти! Внимание! Раз! Два! Три!

И пошел… Правда, его опасно покачивало, и он едва не потерпел крушение на своем извилистом пути — но, в конечном счете, преодолел все затруднения и покатился вперед с присущим ему проворством.

На улице Сент-Оноре он остановился, не зная, куда свернуть, затем его все-таки занесло вправо, и он продолжил путешествие, бормоча что-то невнятное себе под нос.

Так он добрался до монастыря капуцинов. Было уже пять часов утра, иными словами, совсем светло. Лавочки начали открываться, появились первые прохожие, и кое-где слышались громкие крики бродячих торговцев.

В пьяном виде — а это случалось с ним частенько — брат Парфе Гулар не считался ни с кем и ни с чем. Именно этим скандальным поведением, так отличавшим его от других монахов, он и славился, ибо не только не желал скрывать свои грешки, но, напротив, выставлял их напоказ. По-видимому, у него были мощные и таинственные покровители: гуляке-монаху все сходило с рук, и он без зазрения совести пользовался своей безнаказанностью.

Верный этому принципу, брат Гулар стал изо всех сил стучать молотком в ворота обители, словно то был кабак, захлопнувший дверь перед пьяницей. Одновременно он вопил во все горло:

— Откройте несчастному брату Парфе Гулару, умирающему от жажды, подыхающему от голода!

А затем затянул своим утробным басом гимн, сочиненный специально для подобных случаев:

— Dixit dominus domino meo, Portam aperi Perfecto Gulardo. [18]

Брат-привратник, знавший эту песню как нельзя лучше, поторопился раскрыть ворота, дабы непотребный монах поскорее оказался за стенами монастыря и голосил бы уже только для развлечения собратьев по ордену, которые давно перестали возмущаться его поведением.

Но на внутреннем дворе песня смолкла. Брат Парфе Гулар, уставившись на пять-шесть монахов, привлеченных к воротам его воплями, разразился бессмысленным утробным смехом, в такт которому колыхалось его громадное брюхо.

Это занятие оказалось заразительным, и капуцины стали хохотать без всякой причины. Со всех сторон к ним сбегались другие монахи, а под сводами коридоров и в кельях слышалось: это брат Гулар! Парфе Гулар! Вскоре целая толпа окружила пьяного шута, который еще не произнес ни единого слова.

Внезапно Парфе Гулар перестал смеяться и сказал:

— Пить хочу!

И он смачно сплюнул, желая показать, что у него пересохло в горле. Вокруг него хохот все усиливался… Ибо эти два слова брат Гулар сопроводил уморительным жестом и комичной гримасой.

Видя, что никто и не думает проводить его в трапезную, он повторил:

— Пить хочу!

И тут же добавил:

— Есть хочу!

Один из монахов, с трудом удерживаясь от смеха, подошел к нему со словами:

— Брат мой, мне кажется, вам больше нужна постель.

С пьяным упорством Парфе Гулар забубнил:

— Пить хочу… есть хочу… спать буду потом.

Капуцин, заговоривший с беспутным собратом, обладал, по-видимому, некоторой властью, ибо по его знаку монахи с недовольными минами стали расходиться. А тот, взяв пьяницу под руку, повлек его за собой, говоря: