Свечи догорели, и она почти ничего не видела. Поискав глазами другой источник света, она вдруг заметила, что уже рассвело. Поднявшись, она широко распахнула окно, и солнечные лучи широким потоком хлынули в спальню. Она вновь села, взяла в свои дрожащие руки бумагу и стала внимательно ее перечитывать.

Это было письмо, датированное 1592 годом и адресованное матери Бертиль. Отрывок из него, чрезвычайно взволновавший старую мегеру, гласил следующее:

«Любимая, я часто рассказывал Вам о необыкновенном человеке, которого зовут шевалье де Пардальян.

Вы знаете, что он был моим врагом… он ранил меня на поединке [19], но затем стал ухаживать за мной, словно брат.

С другой стороны, Вам известно, какую глубокую и почтительную привязанность я всегда питал к моей всемилостивейшей повелительнице, принцессе Фаусте.

Фауста, побежденная Пардальяном, отпустила нас и удалилась в край солнца и любви — блистательную Италию. Однако перед отъездом наша повелительница по-королевски вознаградила тех, кто верно служил ей. Именно благодаря ее щедрости я сумел купить имение Вобрен по соседству с Сожи и обрел несказанное счастье встретить Вас… и полюбить.

Я беспредельно предан той, что стала моей благодетельницей. Равным образом, нет границ моей преданности и тому, кто был сначала для меня великодушным врагом, а затем превратился, в дорогого мне друга.

И вот представился случай выразить им обоим признательность, переполняющую мое сердце.

Эти бумаги, которые я Вам посылаю, ибо не надеюсь сохранить в безопасности у себя, имеют величайшую ценность: в них содержится указание на загадочное мест. о, где моя повелительница спрятала баснословные сокровища.

Вот история этого сокровища и одновременно повествование о том, как получил я на хранение бумаги, беречь которые для меня — священный долг чести.

Моей возлюбленной повелительницы больше нет на свете! Ее убили. Сокровище, спрятанное для себя, она завещала ребенку, рожденному от Пардальяна. Мирти, верная камеристка Фаусты, должна была заменить ему мать, погибшую, увы, во цвете лет и в тот момент, когда могла восторжествовать над своими врагами! Ребенок же был похищен!

Мирти, зная о моей непоколебимой верности нашей повелительнице, приехала ко мне в Вобрен. Она поведала мне о рождении ребенка и о существовании сокровища, что прежде не было мне известно. Она же передала мне эти бумаги, по которым их владелец может отыскать клад, одновременно предупредив, что враги Фаусты вкупе с наследниками жаждут завладеть сокрытыми ею богатствами.

Привязанность Мирти к госпоже доходила до фанатизма, и больше всего она желала воссоединиться с нею в смерти. Но на свет появился ребенок; ради него она согласилась жить. На этого мальчика она перенесла обожание и любовь, которые испытывала к матери… и вот его похитили у нее! Нежная и преданная Мирти не могла пережить такого удара. Она приняла яд и умерла в моем доме. Я приказал предать ее земле по христианскому обряду, и это только что было совершено.

Ужасающее, непоправимое несчастье! Бедная девушка в своем отчаянии слишком поспешно осуществила роковое намерение, ибо вскоре могла бы вновь прижать к сердцу обожаемого ребенка: я, вероятно, сумел бы его ей вернуть, поскольку догадываюсь, кто виновен в похищении.

Некоторое время назад я повстречал в Париже одного флорентийца, известного под именем Саэтта. Это наемный убийца, браво, мастер темных делишек и человек, способный на все — за исключением добра. Этот Саэтта затаил какую-то обиду на нашу повелительницу; мерзавец вполне мог решиться на месть матери через ребенка. Возможно, я ошибаюсь, но никто не разубедит меня, что за этим браво надо установить наблюдение, и тогда, быть может, удастся отыскать ребенка. К несчастью, впав в отчаяние после долгих и безнадежных поисков, Мирти приняла яд еще до приезда ко мне.

Поскольку ребенок исчез, а мать его и Мирти мертвы, я считаю, что бумаги по праву должны перейти к отцу — шевалье де Пардальяну. Этот человек, можете мне поверить, сумеет защитить собственность своего сына от любых попыток присвоить ее. Именно ему передам я документы, когда узнаю, где он.

Теперь, когда Вам стала известна ценность этих бумаг, я уверен, что Вы будете хранить их со всем тщанием — тем более, что на карту поставлена моя честь. Если они потеряются или попадут в чужие руки, я сочту себя опозоренным навеки и не переживу этого. «

Далее следовали признания в любви, не имевшие никакого значения для почтенной матроны, ибо ее интересовало только сокровище. Письмо заканчивалось следующими словами:

«Несмотря ни на что, я. продолжаю надеяться, что любовью своей и преданностью заставлю Вас изменить необъяснимое и жестокое решение разорвать нашу помолвку. Все мечты мои связаны только с нашим союзом, и, если он не состоится, жизнь станет для. меня невыносимым бременем. Итак, остаюсь Вашим женихом — любящим, почтительным и… очень несчастным.

Луиджи Капелло, граф де Вобрен»

Перечитав это послание много раз, словно желая затвердить наизусть историю, возбудившую ее алчность, госпожа Колин Коль, с горящими глазами и пылающим лицом, воскликнула:

— Сокровище! Баснословные богатства, говорится в письме! Сколько же там может быть? Сто тысяч экю? Миллион? Или даже больше? Если бы я сумела… если бы поняла, о каких указаниях идет речь, то все досталось бы мне!

Внезапно она пригорюнилась и произнесла с безысходной тоской:

— Экая я дура! Письмо написано семнадцать лет назад! Этого сокровища давно уже нет в потайном месте!

Но ей было тяжело смириться с подобной мыслью, хотя разум подсказывал, что предположение это весьма правдоподобно. Воображение ее заработало, и алчные инстинкты без труда взяли верх.

— Совсем необязательно! — прошептала она. — Невеста отказала графу де Вобрену… куда уж ему было думать о том, как разыскать своего друга. А потом оба они покончили с собой… было ли у них время заняться этим Пардальяном и его сокровищем? Готова поклясться, об этом они даже и не вспомнили! Ну-ка, ну-ка, надо посмотреть еще!

И она принялась внимательно изучать все документы один за другим. Здесь были любовные письма, купчие крепости, счета, памятные записки, наброски завещания… Но нигде ни единого слова, ни единого намека на сокровище и на потайное место, где оно было спрятано.

Оставалось несколько листочков, для нее совершенно бесполезных, ибо написаны они были на языке, которого она не понимала. Отложив их в сторону, матрона задумалась.

— Письмо не оставляет никаких сомнений: сокровище существовало! В чем же дело? Могло произойти лишь одно из трех… во-первых, бумаги потерялись или же были переданы по назначению… Тут поделать ничего нельзя. Во-вторых, они спрятаны не в шкатулке, а где-то еще… Тогда я перерою здесь все… сундуки, шкафы, полки… И если они в доме, я их найду. В-третьих, указания содержатся вот в этих документах, которые я не могу прочесть… Значит, надо найти того, кто перевел бы их для меня… Тогда этот же человек меня надует и обворует! Какой же дурак скажет правду? Запомнит указания и сам отправится за сокровищем… а я останусь на бобах! Ох-хо-хо!

Она стала размышлять еще более напряженно, яростно дергая себя за кончик носа, будто ожидая от него подсказки, и наконец ее осенило:

— Только священник, связанный тайной исповеди, может рассказать мне, что в этих бумагах, а потом забыть о них. Да, но священник пожелает узнать, откуда у меня эти документы и по какому праву я их держу у себя… Гм! Солгать на исповеди… так и до вечного проклятия недалеко! Я вовсе не хочу угодить в ад… Тогда как быть? Ах, дура я, дура! Надо обратиться к доброму отцу Парфе Гулару! Это святой человек… такой снисходительный и незлобивый… к тому же, немного простоват… ему и лгать не придется! Скажу, что намерения у меня добрые… он и поверит… сам ведь говорил, что по намерениям судят о грехе!

Она принялась запихивать бумаги в шкатулку, отложив в сторону те, что решила показать монаху, и настолько поглощенная своими мыслями, что забыла обо всем на свете и не замечала ничего вокруг.