Жеан тут же опустил руку. Только что замахнувшись для смертельного удара, он с мольбой сложил ладони перед этой невинной девочкой, а на лице его, таком страшном и гневном мгновение назад, появилось выражение необыкновенной кротости; сверкающие черные глаза затуманились и, казалось, просили прощения. За что? Быть может, за то, что он стал защищать ее, не испросив согласия.

Король, смахнув капли пота со лба, прошептал:

— Уф! Я видел костлявую!

А незнакомый дворянин, оглядывая с любопытством то девушку, то юношу, размышлял, лукаво усмехаясь: «Так вот из-за какого прекрасного цветочка безумный мальчишка посмел бросить вызов самому могущественному государю мира, принудив его обнажить шпагу, а затем молить о помощи первого встречного! Дьявольщина! Мне нравится этот молодой лев. А она-то! Клянусь честью, ради нее можно решиться на подобное безумие. Ах, что за изумительная штука любовь!»

В белом шерстяном халатике, в легкой золотой накидке, на кружева которой ниспадали восхитительными волнами роскошные волосы, прелестная Бертиль, блистающая целомудренным изяществом, медленно подошла к краю крыльца, залитого мягким светом семи свечей. Шандал держала дрожавшей от волнения рукой госпожа Колин Коль, в свою очередь появившаяся на пороге.

Девушке понадобилось всего несколько секунд, чтобы приблизиться к троим мужчинам, застывшим у подножия крыльца. И в эти краткие мгновения взор ее, полный наивного восхищения, был устремлен в глаза Жеана — казалось, она видит только его одного. Этот чистый взгляд был настолько красноречив, что молодой человек, бестрепетно преградивший путь королю, почувствовал, как его с ног до головы бьет дрожь, как прихлынула к сердцу кровь и как застучало в висках — и он благоговейно поклонился, едва не опустившись на колени.

Безмолвный разговор влюбленных не укрылся от свидетелей этой сцены, ибо король, в свою очередь, побледнел; быть может, он успел уже забыть о дерзости юноши, но теперь устремил на него холодный взор, в котором без труда можно было прочесть приговор.

А незнакомый дворянин, чье своевременное вмешательство спасло Генриху IV жизнь, с явной симпатией смотрел на прелестных юношу и девушку, идеально подходивших друг другу и одухотворенных сиянием возвышенной, целомудренной любви; когда же в глаза ему бросилось искаженное ревностью лицо короля, он с жалостью прошептал:

— Бедные дети!

Выразив переполнявшую ее благодарность, Бертиль повернулась, наконец, к королю и склонилась в грациозном реверансе, изяществу которого позавидовала бы не одна знатная дама. Мелодичным, изумительно звучным голосом, напоминавшим щебет птицы, она произнесла с достоинством, удивительным для такой юной и неопытной девочки:

— Пусть Ваше Величество окажет честь войти в скромное жилище благородной девицы Бертиль де Сожи.

Молния, ударившая в крыльцо, меньше поразила бы двух главных участников этой сцены.

Король, одним прыжком перемахнув через три ступени, замер перед девушкой, пожирая ее горящим взором. Он был мертвенно-бледен и содрогался от волнения, что не ускользнуло от проницательных глаз незнакомца, наблюдавшего за ним с большим интересом.

Генрих пролепетал:

— Вы сказали Сожи? Сожи?

— Так меня зовут, сир.

Генрих провел рукой по мокрому от пота лбу.

— В Шартре, — произнес он мучительно медленно, — в Шартре я знавал одну даму по имени Сожи… Бланш де Сожи.

— Это моя мать.

«Господь милосердный! — подумал потрясенный Генрих. — Она моя дочь! И я чуть было… «

Он инстинктивно взглянул на Жеана Храброго, застывшего в изумлении, и добавил про себя:

— Он был послан самим Богом, чтобы не дать совершиться ужасному преступлению, за которое нет прощения! Меня всю жизнь мучили бы угрызения совести.

Видя, что король молчит, Бертиль, без сомнения, несведущая в правилах этикета, спросила:

— Разве вы не знали этого, сир, когда шли сюда?

В словах ее звучала такая невинность, что Генрих, невольно покраснев, поспешно ответил:

— Конечно, знал, клянусь Святой пятницей! Но мне хотелось удостовериться… убедиться окончательно…

Серьезным тоном, с трогательной печалью, девушка сказала:

— Я уже давно перестала надеяться, что Ваше Величество когда-нибудь окажет мне эту честь… Как бы то ни было, вы здесь желанный гость. Входите, сир.

Она походила на королеву, оказавшую милость одному из своих подданных, король же выглядел чрезвычайно смущенным. Он сделал движение, чтобы переступить порог, но в этот момент вдруг вспомнил о своем спасителе и обернулся, желая поблагодарить его. Но сделать этого не успел, ибо события внезапно приняли совершенно неожиданный оборот.

Мы видели, что при появлении Бертиль Жеан впал в состояние восторженного экстаза, сменившегося мучительным изумлением, когда он услышал, как девушка, назвав свое имя, приглашает короля в свой дом. Мало-помалу изумление это стало проходить, уступив место сначала гневу, а затем и бешенству — холодному, слепому бешенству, не подвластному голосу рассудка и ведущему к самым безумным деяниям.

На какое-то мгновение незнакомцу, внимательно следившему за молодым человеком, показалось, что тот сейчас взлетит на крыльцо, вцепится в горло королю, а затем — кто знает? — поразит кинжалом и юную девушку.

Но, видимо, Жеан переменил первоначальное решение. Или же, что было более вероятно, он уже не способен был рассуждать и поступал, подчиняясь безумному порыву. Яростным жестом вогнав в ножны шпагу, которую он все еще сжимал в кулаке, и желая тем самым показать, что запрещает себе прибегать к насилию, молодой человек скрестил на груди руки и, мрачный, с налитыми кровью глазами, разразился внезапно пронзительным хохотом.

— Входите, сир! — повторил он громовым голосом слова девушки. — Будьте желанным гостем в доме благородной девицы Бертиль де Сожи, которая уже перестала надеяться, что вы окажете ей эту неслыханную честь! Входите! Вас впустят в девичью спальню! Входите, полог уже отдернут! Входите, благородная девица готова к жертвоприношению любви!

Генрих, обернувшись при первых же словах, ошеломленно слушал, думая: «Посмотрим, до чего он посмеет дойти!»

Бертиль, бледная как смерть, смотрела на безумца — ибо он был безумен в этот момент — с выражением мучительного упрека, вскоре сменившегося нежной жалостью.

А Жеан, не помня себя от ревности, продолжал все тем же громовым голосом:

— О. клянусь демонами ада, фарс вышел на славу, и я первый смеюсь над ним! Смейтесь же и вы, благородная девица, и вы, великий государь! Смейтесь над нищим проходимцем, над разбойником, над умалишенным, что грезил о чистой невинной девушке и не побоялся, хоть нет у него ни имени, ни состояния, встать перед королем и остановить его, угрожая смертью. Да смейтесь же, говорю вам, над трижды умалишенным, который и подозревать не мог, что чистая невинная девушка ждет лишь знака, дабы упасть на грудь похотливому фавну… правда, с короной на голове!

Словно не слыша этих саркастических слов, произнесенных во всеуслышание неслыханно дерзким тоном, Генрих повернулся к незнакомцу и с приветливой улыбкой, предназначавшейся только друзьям, произнес:

— Ваш слуга, Пардальян, ваш слуга [5]. Поскольку так уж сложилось, что при всех наших встречах… увы, не слишком частых, хотя это зависит не от меня…

— Вашему Величеству известно, что я всегда…

— Знаю, Пардальян, — мягко прервал его Генрих. — Но вы все же не слишком балуете меня, друг мой.

Пардальян поклонился, однако ничего не ответил.

— Итак, я сказал: поскольку при всех наших встречах вы оказываете услугу либо мне, либо короне, но не даете возможности выразить признательность… поскольку вам, очевидно, нравится такое положение вещей, окажите мне еще одну услугу…

— Вы можете располагать мной, сир.

Генрих, выпрямившись во весь рост, сказал холодно, пренебрежительно кивнув в сторону молодого человека:

— Постерегите его… По правде говоря, я было о нем забыл, но ему, как видно, очень хочется, чтобы я им занялся… Итак, постерегите его… со всем тщанием.