Мы приехали не в самый оживлённый день — в общей комнате за длинным, заставленным тарелками, чугунками и бутылками сидело всего трое. Молоденький, едва девятнадцати лет от роду, су-лейтенант, командовавший стоящим в Купавне взводом стрелков семнадцатого лёгкого полка и двое курьеров, направлявшихся из Москвы. Мы с Ростовцевым, услыхав об этом, переглянулись — к гадалке не ходи, едут они в Богородск с депешей из штаба Нея.

Гипотеза эта тут же получила подтверждение: наш французский спутник узнал старшего из курьеров, которого, как оказалось, встречал при штабе маршала. На нашу с Ростовцевым беду тот оказался, как и д'Эрваль, гасконцем, и понять что-то из обмена пулемётными репликами, произносимыми к тому же, на особом южно-французском наречии, было непросто. Я почти сразу потерял нить беседы — и обнаружил, что второй курьер, чернявый, лет двадцати пяти, здоровяк в белом с голубым мундире карабинера приглядывается ко мне слишком уж внимательно. Я ответил ему дружелюбной улыбкой и даже поднял в жесте приветствия стакан с вином — и тут меня пробил холодный пот.

Ну конечно: тот самый карабинер, с которым я схлестнулся на краю заросшего кустами овражка на поле Бородина — и одолел, выбил его из седла, разбив лицо ударом гарды моей валлонской шпаги. Вон, кстати, и след той стычки, едва поджившее глубокое рассечение на верхней губе — и когда карабинер щерится в улыбке, видна дырка на месте недостающих передних зубов…

Мысли судорожно метались, словно таракан в стеклянной банке: «…Как же так? Казаки на моих глазах увели его в плен! Бежал? Свои отбили? Оставили вместе с другими ранеными «поручая милосердию и человеколюбию неприятеля», как нередко случалось в эти времена? Что угодно могло быть. Однако вот он — сидит, и, кажется, что-то уже заподозрил…»

Додумать я не успел. Карабинер вскочил, с грохотом опрокинув стул и хрипло заорал, уткнув на меня заляпанный жиром и мясным соком палец. В другой руке он сжимал большой кухонный нож, которым только что пластал ломти жареной телятины.

«…ну, всё, попали…»

Р-раз! — содержимое кружки выплёскивается в лицо обличителю. И прежде, чем тот успевает протереть глаза, я подхватываю со стола кувшин с пивом.

Д-два!

Черепки вперемешку с пенными брызгами разлетаются по сторонам. Краем глаза вижу, как замер д'Эрваль, как пытается встать со скамьи су-лейтенант. За его спиной изготовился к броску Ростовцев — в руке у поручика перехваченный за ствол пистоль.

Тр-ри!

Подхваченная с пола низкая скамеечка (Бог весть, зачем она в крестьянской избе!) обрушивается на голову спутника кавалергарда. Треск — громкий, отрывистый, словно переломилась сухая ветка.

По другую сторону валится на пол бедолага су-лейтенант, над ним с воинственным видом нависает Ростовцев. Пистольон держит уже как положено, и ударник с ввинченным кремнем взведён для выстрела.

— Мсье, вы сошли с ума? Чем вам не угодили эти люди?

Д'Эрваль, наконец, очнулся и подал голос. Удивлён? Потрясён? Ещё бы…

— Некогда, мсье, некогда! Надо поскорее убираться, пока не подняли тревогу!

Взгляд на дверь — закрыта, никто не стучится, не ломится, не рвётся проверить, что здесь за шум. И на том спасибо…

Ростовцев уже вяжет руки су-лейтенанту его же шейным платком, бесцеремонно содранным с шеи. Связал, склонился над курьером.

— А ведь ты его до смерти прибил, Никита Витальич! Точно говорю, шея сломана!

Он выпрямился и перекрестился.

— Не повезло, случается. — отозвался я, сам удивляясь своему равнодушию. — Гляньте в сенях, можно ли выбраться через коровник на задний двор? А я пока этого свяжу.

Кивок на залитого квасом карабинера. Вроде, жив — дёргается, стонет…

Поручик кивнул, подхватил составленные в углу сабли, вытолкал в сени ничего не понимающего гасконца и сам последовал за ним. Я дождался, пока за ним закроется дверь, подхватил с полатей овчинный кожух, скатал его в тугой валик. Перевернул бесчувственное тело на спину, пристроил валик на грудь, напротив сердца, и вытащил из-за голенища наган.

Хлоп-хлоп.

Плотно скатанная овчина сожрала звуки выстрелов не хуже глушителя. Я склонился к су-лейтенанту — юноша дико завращал глазами, заизвивался, пытаясь хоть на миг оттянуть неизбежное. Бесполезно — Ростовцев крепко связал ему и руки, и ноги, заткнув, для верности ещё и рот.

«…извини, парень, ничего личного. Просто вы сможете рассказать о русских лазутчиках, пробирающихся в Москву. Обо мне и, что гораздо хуже, о нашем гасконском друге, чьё имя прозвучало в застольной беседе. А это никуда не годится: одно дело искать приблудных партизанских лазутчиков, и совсем другое — ловить предателя-офицера, состоящего при штабе самого Нея!

Не к добру, ох, не к добру явился ты в Россию, парень. Но ведь, если подумать, вас сюда никто не звал? Жил бы в своей Бургундии, Шампани, Провансе или где ещё там, воевал бы с какими-нибудь австрийцами или португальцами. Нет, понесло тебя в азиатские степи, к бородатым казакам и прочим диким башкирам! А раз так — не обессудь. Опять же — мёртвые не поднимут шум, пытаясь освободиться от пут, не позовут на помощь, и это даст нам лишние четверть часа, чтобы убраться подальше отсюда…»

Хлоп-хлоп.

Я склонился, попробовал нащупать пульс на шее — ничего. По очереди оттянул веко сначала у одного, потом у другого убитого мной человека. Мертвы, глаза уже стекленеют, и лаково-красные лужи расплываются из-под тел… Выпрямился и по одной вытолкал из барабана стреляные гильзы, засунул на их место новые патроны. Пальцы предательски дрожали.

«…только бы мои спутники ничего не заподозрили! Поручик Ростовцев, конечно, далёк от столь любимого моими современниками «хруста французской булки», но и он может не понять такой хладнокровной расправы. Насчёт д'Эрваля я вообще молчу — узнав об убийстве беспомощных офицеров, он может счесть себя свободным от обязательств и попросту откажется иметь с нами дело.

Перед тем, как покинуть избу, я обшарил тело первого курьера. Штабной пакет нашёлся за обшлагом — я извлёк его и спрятал за пазуху, обернув в платок. Спутники уже ждали меня на заднем дворе, и мы, стараясь ступать на цыпочках, направились к конюшне.

Прокопыч устроился на сене, на расстеленных попонах и уже сладко похрапывал. От тычка носком сапога в мягкое место он вскочил, продрал глаза, схватился, было, за мушкетон — но, увидав поручика, без слов кинулся седлать лошадей. Ростовцев с гасконцем ему помогали, а я стоял у отодвинутой створки ворот со взведённым наганом, и в голове бабочкой «мёртвая голова» билась одна мысль:

«…заметили, или нет?..»

Проскакав сумасшедшим карьером версты три — в кромешной тьме, по дороге, разбитой тяжёлыми фурами! — мы перешли на строевую рысь, а потом и на шаг. Кони роняли в дорожную пыль пену, шерсть на шеях лоснилась от пота. Вслед за Ростовцевым мы один за другим пересекли придорожную канаву (назвать её кюветом язык не поворачивался), свернули в рощицу и углубились шагов на сто, так, чтобы не было видно с тракта. После чего спешились и без сил повалились на траву. Дело было не в усталости, хотя толком отдохнуть мы в Купавне (Демидовка тож) не успели — слишком силён был эмоциональный всплеск от драки и последующего суматошного побега. Нервный колотун после расправы (да-да, расправа и есть, сколько не сочиняй себе оправданий!) с пленными никак не отпускал и я постарался устроиться в стороне от спутников — хоть и темно, но могут заметить, начнутся расспросы…

Лошади храпели, тяжело поводили боками, тянулись к пожухлой осенней траве — им тоже не досталось ни отдыха, ни нормальной кормёжки. Прокопыч вытащил из привешенного к поясу кисета огниво и вопросительно глянул на поручика. Ростовцев отрицательно помотал головой, а для верности ещё и показал ординарцу кулак. Прокопыч развёл руками — «нет, так нет, начальству виднее…» и уселся в сторонке, привалившись спиной к толстенному стволу.