Я взвесил на руках толстенный том — переплетённый в кожу с потускневшими от времени серебряными уголками.

— Блаженный Августин, «О граде Божием». Прокопыч подхватил с пола, когда твой тюк с кнгами рассыпался.

— Взглянуть дашь?

— Смотри, коли охота. — я протянул книгу поручику. О он осторожно перевернул несколько страниц и принялся рассматривать необычайно искусно исполненные миниатюры. Казалось, время пощадило краски, нанесённые безымянным рисовальщиком невесть сколько веков назад.

— Что, такая большая ценность?

— Ничего, подходяще… — неопределённо ответил я. Вдаваться в подробности не хотелось, иначе пришлось бы объяснять, что труд прославленного богослова и философа некоторые учёные считали одной из самых ценных в библиотеке Иоанна Васильевича.

— А что с той книгой, из сундучка с цепями? — спросил Ростовцев. — Она, вроде, была у тебя под мышкой, когда мы выходили из склепа?

— Дал подержать Опиньяку — а он возьми да угоди под обвал в том коридоре. Так что, о книге можно забыть, как и о нём самом.

Следующий вопрос поручик задал не сразу.

— Если не хочешь — не отвечай, конечно… но мне показалось, что ты знал, что эта книга в библиотеке? Что в ней такого особенного — не расскажешь?

— Не расскажу. — Я покачал головой. — Не потому, что хочу скрыть, а потому что сам не знаю, как это объяснить. Но да, ты прав, я рассчитывал обнаружить нечто в этом роде. Но вот — не повезло…

— Не знал. Но рассчитывал обнаружить что-то подобное.

— Ну, воля твоя. — Ростовцев мотнул головой, словно отгоняя прочь какую-то незваную мысль. — Пора идти, пока совсем не стемнело, а то объясняйся потом с патрулями… А ты, Соломон, прощай и не поминай лихом!

Он протянул Янкелю глухо звякнувший мешочек с серебром, повернулся на каблуках и в сопровождении Пропкопыча и гасконца зашагал по Варварке в сторону Богоявленского переулка, где во дворе флигеля дожидались нас накормленные заблаговременно лошади.

— Береги себя, Соломон. Глядишь ещё и встретимся. — сказал я. Янкель криво улыбнулся в ответ. Я повернулся и направился за своими спутниками.

«…в самом деле: пора, пора выбираться из Москвы, пока не закончилось наше везение…»

— Куда же теперь?

Мы остановились возле аванпостов на Кмер-коллежском Валу. Службу здесь несли пехотинцы Семнадцатого лёгкого полка; пока д'Эрваль беседовал с лейтенантом, показывал ему свои бумаги (заранее выправленные во время вчерашнего визита в Кремль) мы с Ростовцевым лениво переговаривались, сидя в сёдлах. Наше обличье — мы по-прежнему были в вюртембержских мундирах, несколько, правда, потрёпанных после подземных приключений — подозрений у стрелков не вызывали. Прокопычу было велено держать язык за зубами, а мы с поручиком обменивались фразами, старательно изображая немецкий акцент.

— Минуем Калужскую заставу, отъедем от Москвы вёрст на десять и свернём где-нибудь. — ответил Ростовцев. — А дальше, просёлками — в Тарутино, в ставку. Надо только избавиться от этого тряпья, а то нарвёмся на казачков — доказывай им потом….

И он с отвращением ткнул в свой зелёно-голубой конноегерьский сюртук.

Я кивнул. Русские мундиры ждали своего часа в саквах, как и наше собственное оружие, и тянуть с переоблачением особо не стоило. Казачьи разъезды волками рыщут вокруг Москвы и вдоль всех трактов — громят фуражирские обозы, перехватывают отправленные на рекогносцировку отряды. И мы в своём нынешнем виде имеем все шансы получить меткую пулю из придорожных кустов прежде, чем успеем хотя бы слово сказать.

Ростовцев вытащил ноги из стремян, перекинул правую через седло, уселся боком, давая седалищу отдохнуть перед дальней дорогой. Высокую кожаную с гребнем-гусеницей каску он пристегнул к луке седла и наслаждался тёплым осенним ветерком, последним дыханием позднего в этом году бабьего лета, насвистывать весёлую французскую песенку. А я сидел и думал тяжкую думу, не дававшую мне покоя с того момента, как мы расстались с Янкелем на Варварке.

Дело, конечно, в «запретной» инкунабуле с изображением загадочного кресла. Ошибка, случайное сходство, совпадение исключались — я достаточно хорошо рассмотрел рисунок, чтобы с уверенностью сказать — да, кресло то самое, в котором мне довелось посидеть в «туманной комнате». И — да, это, вероятно, та самая ниточка, за которой я полез, очертя голову в недра Боровицкого холма — полез, отыскал каким-то чудом и совсем уже, было, держал в руках, когда случился тот обвал. Нет, никаких случайностей, конечно: сработал механизм, встроенный в потолок и стены склепа, где пряталась от людских глаз «чёрная» библиотека. Ломая дверь, мы привели его в действие, а что нас не засыпало в тот же самый момент, то тут дело, скорее всего, в том, что настороженные на незваных гостей ловушки не вполне выдержали испытание временем. Недаром, пока мы торчали в склепе, разбирая древние свитки, в потолке и стенах что-то зловеще потрескивало, живо напоминая мне фильмы про Индиану Джонса…

Между прочим, бесстрашный археолог ухитрялся выбираться невредимым и с добычей не из таких переделок — так почему бы не предположить, что и Опиньяку тоже повезло? В конце концов, мёртвым никто из нас его не видел, а надежда, как известно, умирает последней. Раз нам самим удалось выбраться из-под обвала живыми — учёный математик вполне мог проделать такую же штуку. А значит, есть шанс что запретную инкунабулу он тоже сохранил. Вот только — где теперь его искать, особенно с учётом того, что французы вот-вот оставят в Москву и двинутся по Калужскому тракту на юг — и невоенный люд, какого немало при ставке Бонапарта, двинется вместе с ним?

Кстати, нам ведь ещё предстоит передать Кутузову захваченный у адъютанта Нея пакет. Ростовцев полагает это первейшим нашим долгом, а кроме того, рассчитывает разузнать последние новости о Сеславине и о нашем будищевском отряде — не зря же перед нашим отъездом он приказал оставленному на командовании Веденякину регулярно пересылать для него депеши в ставку светлейшего? Отсутствовали мы довольно долго, около полутора недель — и за это время много чего могло произойти.

Готово, мсье! Можем отправляться!

Я обернулся — гасконец, стоя на крыльце придорожной покосившейся избы, приспособленной французами под кордегардию, размахивал какой-то бумажкой. Пехотинец — маленький, чернявый, босой, в драных полосатых штанах, шапочке-бонетке и солдатской куртке сюртуке на голое тело подвёл ему коня. Ростовцев весело крикнул что-то по-французски, вдел ноги в стремена и рысью направился к тракту. Я проверил рукоятку нагана, привычно засунутого за голенище сапога, и дал лошади шенкеля.

Дорога предстояла долгая.

— Барух Ата, Адонай Элоэйну Мэлэх Аолам, Атов Вэамейтив… — голос ребе Менахема прерывался, падая почти до шёпота. — Благословен Ты, Господь, Бог наш, Владыка Мира, который добр и творит добро. Благословен будь, за то, что дал мужества нашему собрату совершить то, что он совершил. И пусть имя твоё помнят, пока существует наша община и другие общины, которым вскоре станет известно о твоих деяниях.

Огоньки свечей в семисвечниках-менорах едва тлели в тяжёлом, густом, хоть ножом его режь, смраде подземелья, но присутствующие, три или четыре дюжины московских евреев, которую неделю скрывающиеся здесь от творящихся наверху ужасов, давным-давно привыкли. И не обращали внимания ни на тесноту, ни на вечный сумрак, ни на почти непригодный для дыхания воздух. А хоть бы и обратили — воодушевление от радостного события с лихвой перекрывала все прочие неудобства. Мало кто из них мог бы объяснить, в чём именно состоит святость и особенная ценность обретённого свитка Торы — кроме того, разумеется, что любой свиток Торы свят сам по себе, без каких-то особых условий, — но раз ребе Менахем сказал, то кому же придёт в голову усомниться? К тому же, Соломон Янкель принёс и другую добрую весть: захватчики скоро покинут город, и можно будет выбраться наверх и начать строить жизнь заново. Пусть на пепелище, пусть голыми руками, пусть ожидая каждую минуту удара — но их народу к этому привыкать?