— И даже на крестике своём поклялся… — задумчиво протянул Ростовцев. — А ещё говорят, в армии узурпатора все сплошь безбожники!

— Не все и не сплошь. И потом, я же говорю: наш друг Жан случай особый, раз уж его предки сумели за столько веков сохранить верность своей вере — значит, всё всерьёз. Нет, уверен, что нас он не предаст, ни сейчас ни потом. Эрго[1] — надо добывать французские мундиры.

— Вестфальские. — поправил меня Ростовцев. — Других кавалеристов кроме вестфальских конных егерей там не было. И всё равно нам нужно заехать в Большие Дворы. Вряд ли гусары с казачками стали обдирать пленных до подштанников, разве что по саквам пошарили да карманы вывернули. А вот мужички — дело другое, непременно мундиры да сапоги содрали с супостатов. У них и надо брать.

— Пожалуй. — согласился я. — Но тогда встречи с Богданским и его гусарами всё одно не миновать, равно как и застолья. Так что, смирись, дружище, и пойдём спать. А за мундирами завтра с утречка пошлём Прокопыча — пусть что нужно у мужичков выкупит и сюда везёт.

— А, коли впору не придётся?

— Не беда, нетрудно и подогнать. Поспрошаем по селу баб-рукодельниц, пусть стараются.

[1] (лат.) — следовательно

По дороге тянулся с запада армейский обоз. Длинная череда повозок ползла на восток, и редкие группки всадников в зелёных мундирах и блестящих медных касках с конскими хвостами, следовали по обочинам, подладившись к их неспешному темпу. В голове и хвосте процессии следовали пехотинцы солдаты — все в шинелях, с ранцами за плечами, и серых от пыли чехлах, натянутых поверх высоких киверов. Из пехотной колонны неслись бодрые возгласы, шутки, а те, что шагали впереди обоза, завели весёлую песенку, известную каждому из «старых ворчунов» Великой Армии. Ходящая в армии легенда гласит, что эта песенка, типичный плод походного солдатского творчества, появилась незадолго до битвы при Маренго. Бонапарт, тогда ещё первый консул Республики, проезжая мимо отдыхающих на привале гренадеров, которые прикладывались к манеркам с кислым итальянским вином, разведённым на две трети водой и растирали чем-то корки хлеба, осведомился: "Какого черта! Чем вы, ребята, натираете хлеб?". "Это лук, мой генерал!" — ответил один из солдат. "Ааааа! Хорошо… — одобрительно кивнул будущий Император, — Нет ничего лучше лука, когда маршируешь по дороге к Славе!".

Правда, сейчас обоз и сопровождающие его солдаты — по большей части, выздоровевшие после ранений и болезней и выпущенные из госпиталей, да малая толика новобранцев, присланных полковыми депо — шагали отнюдь не к славе. Её, славы, досыта нахлебались их не столь удачливые товарищи — под Смоленском, и на поле Бородина, а им теперь оставалось только мерять шагами милю за милей, да радоваться, что конвой обоза слишком велик, чтобы на него рискнули покуситься местные герильясы, по слухам, озорующие на большом тракте. И очень кстати сейчас старая песенка, под которую так хорошо шагать, взбивая башмаками серо-жёлтую пыль:

…J'aime l'oignon frit à l'huile,

J'aime l'oignon car il est bon.

J'aime l'oignon frit à l'huile,

J'aime l'oignon, j'aime l'oignon!..[1]

Сзади ответила тонким свистом военная флейта, и строй бодро подхватил:

…Au pas camarades, au pas camarades,

Au pas, au pas, au pas,

Au pas camarades, au pas camarades,

Au pas, au pas, au pas!..[2]

Шаг, шаг, шаг… ещё на дюжину футов приблизилась русская столица, в сторону которой и тащится тяжело гружёный обоз. Война требует огромное количество всякого добра — порох, свинец, ядра, амуниция, лекарские припасы, шанцевый и кузнечный инструмент, ружья и сабли взамен поломанных и потерянных — и это не считая провизии и фуража, которые, как выяснилось, не так-то легко добывать в этой варварской стране. Впрочем, солдат это сейчас не заботит, вот и старается певец вовсю, словно продолжая ту, давнюю беседу с невысоким полным человеком в серой шинели и шляпе-двууголке, сидящем на белом арабском жеребце — сейчас и шинель, и головной убор и конь известны, наверное, всей Европе.

…Un seul oignon frit à l'huile,

Un seul oignon nous change en Lion,

Un seul oignon frit à l'huile,

Un seul oignon un seul oignon!..[3]

А гренадеры знай, подтягивают, и наплевать, что ремни ранца нещадно впиваются в плечи, что тяжеленный мушкет отбывает руки, а их очередь сложить поклажу на одну из обозных телег и прошагать версту-другую налегке, наступит ещё нескоро. Песня словно дёргает солдат за ноги, помогая шагать бодрее — вперёд, на восток, к славе!

«…Au pas camarades, au pas camarades,

Au pas, au pas, au pas,

Au pas camarades, au pas camarades,

Au pas, au pas, au pas!..»

Уныло, нескончаемо скрипят колёса тяжко гружёных фургонов, и фыркают обозные одры, им отвечают кони трусящей по обочине кавалерии. В жаркой апельсиновой Италии, двенадцать лет назад, когда родилась эта песенка, врагами были австрийцы в своих белых, словно натёртых мелом, мундирах, а не эти безумные русские — но какая, в сущности, разница? Разве мало Император колотил и тех, и других?

…Mais pas d'oignons aux Autrichiens,

Non pas d'oignons à tous ces chiens,

Mais pas d'oignons aux Autrichiens,

Non pas d'oignons, non pas d'oignons»!..[4]

Шаг. Шаг. Шаг. До Москвы — меньше двух сотен миль. Уже скоро. Уже совсем близко.

…Au pas camarades, au pas camarades,

Au pas, au pas, au pas,

Au pas camarades, au pas camarades,

Au pas, au pas, au pas!..[5]

Гена осторожно поднял голову. Вот он, обоз — тянется неспешно по дороге, и ветер сносит от него на поле жиденькие клубы пыли. А солидный такой караван — не меньше сотни разномастных телег и фур, запряженные какая парой, какая четвёркой, а какая одинокой кобылёшкой ползла, подобно гигантскому обожравшемуся удаву по тракту. Впереди шагали солдаты — над ними колыхалась щетина штыков, и до слуха Гены донеслось бодрое:

…Опа, камарад, опа, камарад,

Опа-опа-опа,

Опа, камарад, опа, камарад,

Опа-опа-опа!..

А что там за «опы» — хрен их разберёт, этих лягушатников! Ладно, недолго вам осталось шагать вот так, беззаботно…

За себя Гена не опасался, и наплевать, что по обеим обочинам тракта то рысили, но неторопливо двигались шагом прикрывающие обоз кавалеристы. От густого кустарника, где он затихарился, до дороги метров семьдесят — сюда французы не сунутся, нечего им тут делать…

Гена вздохнул. Поначалу он попросился в ударную группу — ту, что засела сейчас на опушке за неглубокой лощинкой и лугом, отделяющей лес от дороги. Но его не взяли — медсестричка Людочка ощупала бедро (Гена едва сдержался, чтобы не зашипеть от боли), потом заставила его пройтись туда-сюда, и вынесла вердикт: «рано»! Гена пытался спорить, даже взывал к тёте Даше, но обе женщины были непреклонны — идти в бой с мушкетом или саблей ему идти ещё рано, придётся пока заняться чем-нибудь ещё. Тоже полезным для общего дела, разумеется.

И такое занятие нашлось — и вполне Гену удовлетворило. В конце концов, рана действительно побаливала, особенно сырыми октябрьскими вечерами. Да и проку в том мушкете — примитивная железяка, с ней любой казак управляется играючи, и даже некоторые крестьяне вполне обучены стрелять. А вот попробуйте-ка вы справиться с техникой посложнее, например, с подрывной машинкой ПМ-2? Не можете? То-то — это вам не кремнёвый карамультук, а серьёзная техника, пусть и устаревшая по меркам последней трети двадцатого века. С помощью таких машинок соратники библиотекарши по партизанскому отряду во время войны пускали под откос фашистские эшелоны. Нашлась в краеведческом музее, и Гена самолично привёл её в порядок — разобрал, почистил позеленевшие от времени контакты, удалил наслоения пыли, снова собрал. Всё же, сто тридцать лет технического прогресса — это вам не жук чихнул, и разобраться с нехитрым устройством не сумеет даже такой мастер на все руки, как будищевский кузнец.