Смрад был чудовищный — густопсовый, как образно выразился старина Прокопыч. А может, густогиеновый или даже густольвиный — цари зверей, тоже, насколько мне известно, воняют преизрядно. Здешний запах уж точно не уступал им в плане воздействия на обоняние — он валил с ног, перехватывал дыхание, разъедал слизистые, заставлял содержимое желудка подкатываться к горлу кислым комом. Испарения немытых человеческих тел и прочих продуктов жизнедеятельности; вонь прогорклого масла, протухшей рыбы, чего-то горелого, прокисшего, сгнившего смешиваясь, создавали непередаваемое амбре застарелой выгребной ямы, расположенной по соседству с вокзальным «туалетом типа сортир». Несчастные родичи Соломона Янкеля торчали тут уже третью неделю, лишённые притока свежего воздуха, обходясь парой плошек воды на человека в день, вынужденные справлять естественные нужды в неглубокую яму в кирпичном полу, прикрытую кое-как досками. Даже я, находясь на расстоянии в два десятка шагов от этого скорбного прибежища, едва сдержал тошноту, а доносящиеся из-за полуприкрытой двери звуки неопровержимо свидетельствовали о том, что ни Делия, ни француз-математик с этой задачей не справились. Насчёт мамлюков я не был уверен — лужёные желудки сынов североафриканской пустыни способные перенести многое.

А ещё — звуки, сливающиеся в единый угнетающе-тоскливый гул: женский плач, детские крики, причитания стариков, пронзительный мяв невесть как оказавшейся в этом маленьком филиале еврейского ада кошки…

— Всё. — прошипел мне на ухо Ростовцев. — Нету больше моего терпения. Как выходят они из этой клоаки — валим ко всем чертям, пока я сам тут не застрелился от этой вони.

Я пожал плечами. Строго говоря, поручик прав — проводник показал д'Эрвалю прибежище единоверцев, а что до остального, то вряд ли гасконец рискнёт расспрашивать его при всех. Требуется вдумчивый допрос прямо на месте действия — а, главное, за эти полчаса блужданий по подземельям у меня выработалось ощущение, что я и сам, без чьих-либо указаний знаю, куда идти. Одно из низких ответвлений коридора, мимо которого Янкель просеменил, не задержавшись, показалось моей вновь открывшейся «чуйке» весьма перспективным, да и взгляд, который на ходу бросил в ту сторону кантор, навевал на размышления. Знает ведь, шлемазл эдакий, как пить дать, знает — но хочет быть хитрее одесского раввина. Наверняка уже сообразил, что мы крадёмся следом за их гоп-компанией и вот-вот пустим в ход оружие. Рассчитывает сдёрнуть под шумок? Или надеется, что мы перебьём или хотя бы выведем из строя друг друга — и тогда проблема снимется сама собой? Если так, то зря — мы с Ростовцевым вовсе не собирались устраивать здесь битву титанов в подземном мире, соревнуясь в силе, владении оружием и воинской удаче.

Склеп-убежище, где пряталась родня Янкеля и ещё три еврейских семейства, включая раввина Глебовской синагоги с супругой и детьми, соседствовал с довольно просторным залом. Дверь — прочная, из тёмных дубовых досок, точная копия той, что мамлюки выламывали в соляном подвале — то ли не была заперта вовсе, то ли её открыли изнутри после условного стука. Мы проводили процессию взглядом, притаились в густой тени по дальним углам и принялись ждать.

Первым появился один из мамлюков — на плече он волок кирку и лом — к моему несказанному восторгу, слегка погнутый. Крепко всё же строили давно позабытые московские мастера…

За мамлюком следовал д'Эрваль — в одной руке он держал фонарь с тускло коптящей свечой, в другой поблёскивала обнажённая сабля. Лицо его было подсвечено, и я заметил, что он с трудом сдерживает рвотные позывы. За ним, вытирая рот рукавом, ковылял учёный математик, потом Делия и её восточный спутник с ещё одной лампой. Замыкал процессию третий мамлюк — у этого кроме лампы в руках был хищно изогнутый ятаган, клинок которого отливал в отблесках свечей призрачной, недоброй синевой.

— Приготовились. — шепнул я поручику. — Тот, что впереди, с инструментами на плече — твой. Я кладу замыкающего, потом оба — Дауда — так, кажется, гасконец его называл? Только не вздумай высаживать весь барабан подряд — после каждого выстрела пальцем взводи курок, как я учил. А то перестреляешь тут всех почём зря…

— Да помню я, помню… — едва слышно буркнул Ростовцев, поднимая наган. Я вскинул карабин к плечу, ловя в прорезь прицела идущего последним мамлюка — из-за плеча Делии мне была видна только его голова, правая половина торса да рука, держащая лампу. За спиной сопел Прокопыч, которому велено было не высовываться со своим мушкетоном, а прикрывать нас с тыла.

«…Ну что, хватит им, пожалуй, тут гулять?..»

Не опознать звук выстрелов было невозможно, несмотря и на множественные эхо от стен, и на мгновенно оглохшие уши. Гжегош и не сомневался — три выстрела из нагана, и ещё два из мосинского карабина. Значит, те трое, что увязались за Делией и её приятелями в соляном подвале — не кто иной, как его старые знакомые? А кто ещё может так ловко обращаться с образчиками оружия из будущего? Никаких сомнений — Никита Басаргин, его однокашник по институту и альтер эго в этой фантастической миссии — и, вероятно, басаргинский приятель-гусар.

Они и есть, больше некому…

Правда, есть ещё третий, и его Гжегош опознать не смог. Собственно, он и первых-то двух толком не рассмотрел — увидел только тёмные силуэты, скользнувшие вслед за Делией и её спутниками в дверной проём. И — последовал за ними, стараясь не думать о том, что у него самого нет не то, что электрического фонарика или свечки, но даже и самого примитивного огнива, оставшегося в саквах на площади. И если ему очень не повезёт, он отстанет и заблудится в подземном лабиринте — судьба его ждёт самая незавидная.

Некоторое время Гжегош следовал за отсветами, мелькающими на кирпичных стенах. Пару раз едва не разбил себе голову о низко нависающие потолочные балки, чувствительно расшиб колено, оскользнувшись на какой-то дряни, и вдобавок к этому потерял один из пистолетов. Искать его он даже не пытался — не видно не зги, а если начать обшаривать сырой, заляпанный дрянью пол, то запросто можно отстать и потеряться в этом могильном мраке. Приближаться же к источнику света, сокращая дистанцию, он не рисковал — где-то между ним и Делией с мамлюками находились трое незнакомцев, и Гжегошу вовсе не улыбалось налететь на них в кромешной темноте.

Потом коридор слегка расширился, свет впереди стал сильнее — видимо, идущая впереди группа зажгла ещё свечи, а то и факела, если судить по тому, как заплясали на стенах сполохи оранжевого света. Донеслись невнятные звуки — многоголосый плач, причитания, стоны, — отчётливо потянуло помойкой. Теперь Гжегош хорошо видел притаившихся по бокам большой арки людей — да, трое, причём у двоих в руках то ли карабины, то ли длинноствольные пистоли. Вот один что-то показывает другому жестом, опускается на колено и вскидывает оружие к плечу и целится…

Он ждал выстрелов, но всё равно чуть не оглох от оглушительно в этой подземной теснине грохота.

Бах! Бах!

И снова — Бах! Бах!

Крики, полные боли и испуга, пронзительный женский визг, и ещё раз — Бах!

Один из троих преследователей, тот, что стрелял с колена, вскочил, клацнул затвором (мосинский карабин, так и есть!) и метнулся в проём. Двое других последовали за ним, и в руке у второго Гжегош явственно разглядел револьвер.

Новых выстрелов не последовало. До слуха Гжегоша (уши всё же заложило, и приходилось вслушиваться изо всех сил) донеслись голоса, среди которых явственно звучал и женский — высокий, прерывающийся, на грани истерики. Говорили то на русском, то на французском; потом, заглушая прочих, раздался матерный рык и приказы. Снова заплясали, приближаясь к проёму, отсветы факелов и Гжегош осторожно попятился по тоннелю, молясь только о том, чтобы не споткнуться и не растянуться с неизбежным грохотом и лязгом от зажатой под мышкой уланской сабли в жестяных, старательно начищенных только сегодня утром ножнах…