— А я-то, дурак не верил… — поручик проводил взглядом двух стрелков, волокущих огромные тюки, из которых высовывались куски дорогой ткани, явно содранной со стен графских покоев. — Теперь понятно, почему узурпатор решился оставить Москву. Это уже не солдаты а подонки, мизерабли, воевать они не будут. Зачем? У каждого в ранце награбленное в Москве добро — меха, серебряная утварь, оклады с икон. Ради чего рисковать жизнью? Куда важнее добраться с добычей до дома и жить в своё удовольствие.

— Ну да, примерно так они и рассуждают… — начал, было, я, но меня перебил крик д'Эрваля. Мы обернулись — гасконец торопился по дорожке, ведущей от здания штаба к кордегардии, размахивая над головой какой-то бумажкой.

— Похоже, пропуск он добыл. — Ростовцев облизал ложку, хозяйственно засунул её за голенище. — Пошли седлаться, Никита Витальич? А то загостились мы тут, пора и честь знать.

С тех пор, как Далия оказалась в Москве, прошло не меньше двух недель. Приютившие девушку мамлюки относились к ней с ровной благожелательностью — всё же, родом из родных краёв (хотя, многие из них появились на свет далеко от Египта и Северной Африки) и тоже чтит Пророка. Но, главное — Далию взял под личное покровительство Дауд Хабаиби, лейтенант корпуса мамлюков и один из самых доверенных офицеров, уступающий в этом плане разве что знаменитому мамлюку Рустему, неизменному слуге и телохранителю Императора, сопровождавшему его повсюду уже много лет.

Традиции мамлюков, густо замешанные на нормах шариата, вполне позволяли считать девушку "Аль-Анфаль", военной добычей — попросту говоря, пленницей. Ничто не мешало Дауду распорядиться судьбой Далии по собственному усмотрению, и это не вызвало бы недовольства или кривотолков подчинённых — малый в своём праве, пусть развлекается, раз уж привалила такая удача! Однако он не торопился уложить её в постель, ограничиваясь долгими неспешными беседами, расспросами о прошлой жизни, о планах на будущее. В итоге Далии самой пришлось проявлять инициативу — она-то прекрасно понимала, что по-настоящему новый её покровитель раскроется только в интимной близости, и только тогда можно будет составить о нём окончательное впечатление. Тема с отправкой Далии во Францию с очередным курьером затихла как-то сама собой — Дауд не напоминал, а она сделала вид, что забыла. Для началаследовало разобраться с возможностями, которые открывает её нынешнее положение, и только потом решаться на радикальные перемены.

А подумать было над чем. Оказавшись в постели Дауда, Далия довольно быстро вытянул из него всю подноготную. К её глубокому удивлению, суровый воин оказался в интимных делах почти новичком, и даже прежний её любовник, злосчастный су-лейтенант смотрелся на его фоне сущим ловеласом. Видимо, строгий, почти аскетический образ жизни, который Дауд вёл до сих пор, подражая великим витязям прошлого, не оставлял ему времени на приключения на стороне. Подобной неопытностью грех было не воспользоваться. Далия и воспользовалась; многоопытная во всех видах любовных игр, она знала, как польстить мужскому самолюбию, умела управлять партнёром в постели так, что он и сам этого не замечал, знала, когда надо прикинуться слабой, беспомощной жертвой — а когда яростной тигрицей. И очень быстро превратила Дауда в восторженного поклонника, мальчишку, готового целовать ноги возлюбленной.

…Не сраженных тобой наповал в мире нет,

Кто бы разум притом не терял, в мире нет.

И, хоть ты ни к кому не питаешь пристрастья,

Кто любви бы твоей не желал, в мире нет…

Она читала нараспев строки мудрого перса по-арабски и подливала в хрустальный бокал вино из лучших московских погребов. Дауд смотрел на неё горящими глазами, пил запретную влагу, роняя рубиновые струйки на обнажённую, обжигающую, цвета кофе с молоком кожу возлюбленной. А потом слизывал капли кончиком языка, чувствуя, как впиваются ему в затылок тонкие пальцы, как прижимают, требуя — «Ещё, ещё!…»

Пока что она была далека от мысли испытывать на прочность чувства любовника, ставя того перед выбором: любовь к ней, или верность Бонапарту? Наоборот — изо всех сил старалась уверить его в своём восторженном отношении к Императору, расспрашивала при всяком удобном случае, затаив дыхание, впитывала дифирамбы, которые Дауд отпускал в адрес своего кумира.

Было ли это циничным расчётом уроженки второй половины двадцатого века? Может и да, а может, и нет; возможно, дело тут в чисто женском желании упрочить своё положение, всячески подыгрывая мужчине, на покровительство и защиту которого она рассчитывала — и намерена была рассчитывать и впредь. Недаром за всё это время Далия ни разу не покидала территории Кремля, жила в маленькой комнатке при казармах, занимаемых мамлюками и, как могла, изображала по уши влюблённую курицу — тип женщины, который она терпеть не могла. Но, как писал один великий английский сказочник: «And down, down to Goblin-town You go, my lad!»[1] И Далия старалась вовсю, формируя в глазах Дауда и его сослуживцев образ восторженной, недалёкой, а теперь окончательно потерявшей голову от страсти девицы.

— Чем будете теперь заниматься, мой господин? Я слышала, за ужином вы с друзьями беседовали о каком-то новом поручении, ради которого тебе не придётся даже покидать Кремль?

Ночь. Комнатка в одном из крыльев Царского дворца, где размещались мамлюки, с некоторых пор в полном распоряжении Далии — Дауд постарался. Сам он обитает вместе с товарищами-офицерами этажом выше, но ни для кого не секрет, что почти каждую ночь он проводит здесь, со своей… подругой? Возлюбленной? Наложницей? Не зря же она назвала его «мой господин…»

Впрочем, на войне мало кто задумывается о подобных нюансах.

А упомянутая ею беседа, во время которой Дауд хвастал перед сослуживцами новым ответственным поручением самого Императора, действительно имела место. Далия давно обратила внимание, что к вопросам секретности здесь подходят спустя рукава. Хотя — говорили тогда на арабском, а откуда в разорённом, занятом неприятелем городе знатоки этого языка?

— Император собирается оставить Москву. — отвечает мужчина. Он лежит на спине, закинув руки за спину, и смотрит в узкое окошко. Его надо бы закрыть — вливающийся снаружи воздух наполнен отнюдь не осенней прохладой, а гарью и копотью. Пожары в Москве хотя и пошли на убыль, но отнюдь не прекратились, но если закрыть окошко, то в тесной комнатке (право же, больше подошло бы слово «коморка!») очень быстро станет невыносимо душно. Приходится терпеть.

— Император готовится оставить Москву, — повторяет Дауд, — и мне поручено позаботиться о сохранности взятых в Кремле трофеев.

Женщина понятливо кивает. Она знает, конечно, о грабеже, учинённом французами — они тащат всё, начиная от содранного с колокольни Ивана Великого креста и окладов с икон кремлёвских соборов, заканчивая драгоценной посудой и старинными бронзовыми пушками, помнящими ещё польские нашествия и Ливонскую войну.

Но ведь ценности уже второй день, как грузят в фургоны на большой площади? — говорит Далия. Она приподнялась на локте и играет с густыми чёрными волосами на груди мамлюка — наматывает их на пальчик и дёргает, заставляя того вскрикивать от неожиданности. — Я сама видела, только не смогла подойти близко, их охраняют гренадеры Старой Гвардии. Что же поручили тебе? Охранять их в пути? Но ведь ты говорил…

— Император уверен, что главные ценности русские не успели вывезти из Москвы, а потому спрятали в здешних подземельях. Их пытались искать, конечно, но ты бы знала, сколько тут под землёй ходов и залов! Холм, на котором стоит крепость, источен изнутри словно швейцарский сыр, куда там римским катакомбам или парижской клоаке…

Далия кивнула. Ей случалось читать «Отверженных» Гюго, а в римских катакомбах — той их части, что благоустроены для туристов — она не раз бывала на экскурсии.

— И тебе приказали их найти? Как интересно!