Мати смотрела на Диму с сочувствием. Бывший комсомольский вожак и фарцовщик стан неузнаваем: в глубоко серых, раньше нагло разглядывавших собеседника глазах теперь притаился страх. Речь стала тихой, с осторожным взвешиванием каждого сказанного слова. Прежняя уверенность в себе — куда только подевалась?

После беседы с Аракчеевым, продлившейся около получаса, их заперли в кордегардии, приставили караул. «Вам есть о чём побеседовать…» — напутствовал их царедворец. Говорить с кем-либо ещё, включая караульного солдата, приставленного к их «камере», граф настрого запретил, велев, если что понадобиться, звать дежурного офицера. А лучше — не затруднять занятых людей, а сидеть смирно и крепко думать над дальнейшей своей судьбой, которая сейчас целиком понятно, в чьих руках.

— И на чём же ты засыпался? — спросила девушка. — Она уже знала, что собеседник сначала попал к французам и состоял санитаром при полевом госпитале; во время Бородинского сражения сумел перебежать к русским и при этом спас от верной смерти тяжело раненого юношу-офицера. После он сопровождал спасённого во время в Москву; ходил за ним, когда тот приходил в себя после операции, вёл долгие беседы по ночам, когда он не мог заснуть, мучимый фантомными болямив ампутированной ноге. В благодарность офицер, на которого глубокое впечатление произвели и культурное обращение и обширные знания необычного «санитара» (Дима назвался сыном гимназического учителя из Иркутска, полагая, что вероятность встретить земляка из таких дальних краёв минимальна), предложил ему сопровождать его и дальше, в родительское имение под Воронежем.

— Николай предложил мне место домашнего учителя. — ответил Дима. — Младшему сыну Распоповых одиннадцать лет, вот к нему меня и приставили. Мальчишка оказался умный, живой, и бредил путешествиями и географией. Ну, я и рассказал ему о Тибете, Гималаях, и африканских путешествиях доктора Ливингстона к озёрам Виктория и Альберта. И совершенно забыл, что на здешних картах на их месте сплошное белое пятно…

— И что, одного этого хватило?

— Нет, конечно. Потом были и другие оговорки, и не только по географии. Парнишка оказался дотошным, всё запоминал и стал меня расспрашивать. Я пытался выкрутиться, говорил, что сам всё придумал, чтобы ему было интереснее. Но он не поверил, и всё рассказал отцу.

— И что потом?

А потом… — Гнедин пожал плечами. — Потом, когда я признался, кто я такой, отец Николая заявил, что он не имеет права скрывать такие важные сведения — тем более сейчас, когда война и Бонапарт занял Москву. Он самолично отвёз меня в Петербург и сдал на руки графу Аракчееву. Оказывается, они ещё при императоре Павле служили в Преображенском лейб-гвардии полку — Аракчеев майором, а старший Распопов поручиком.

Да, натворил ты дел… — Матильда покачала головой. — надо было думать, прежде чем язык распускать. Хотя, я тоже хороша: выложила всё Вревскому, как дурочка. Потом пожалела, но было поздно — барону вожжа под хвост попала. Сгрёб в охапку меня, книги, и, не дожидаясь полного выздоровления, на почтовых в столицу. Рана у него в пути открылась, но он и слушать не хотел, чтобы задержаться и подлечиться — так рвался сюда…

Дима безнадёжно махнул рукой, и столько в его жесте было безнадёжности, что у Матильды на душе стало совсем кисло. Вот и Вревский куда-то подевался… хотя чем он сможет ей помочь против самого Аракчеева? Болгарка достаточно была знакома с историей России, чтобы осознать, в какие ежовые рукавицы они угодили.

— Как же же мне с вами поступить, ротмистр?

Вревский стоял навытяжку посреди огромного кабинета, перед просторным, как плац, письменным столом. На письменном приборе сверкал ярко начищенными бронзовыми шароварами негр, опирающийся на трёхлапый якорь между двумя бронзовыми же кадками-чернильницами — торс у негра был искусно вырезан из эбеново-чёрного камня, и одни только белки сверкали кварцевыми вставками. Со стены за спиной Аракчеева строго смотрел на посетителя государь-император Александр Павлович.

— Как вам будет угодно, ваша светлость! Готов служить Отечеству там, где это необходимо…

— Я в этом и не сомневаюсь, ротмистр. Вопрос только — где это действительно необходимо…

После достопамятного визита в Зимний, Вревский сутки провёл в казармах Семёновского полка, куда ему было предписано отправиться сразу же по окончании аудиенции у Аракчеева. Он попытался расспросить своего адъютанта, который передал это распоряжение, почему нельзя к себе на Фонтанку — хотя бы заехать за вещами — но приятель внезапно сделался неразговорчивым и от дальнейших объяснений уклонился. Так и просидел сычом всю дорогу в экипаже, и явно вздохнул с облегчением, расставаясь с бароном возле парадного подъезда

В казармах ему отвели пустующую офицерскую квартирку — совсем тесную, из двух комнат с прихожей и ванной комнатой. Дежурный офицер, принявший Вревского из заботливых рук аракчеевского адъютанта, предложил ротмистру воздержаться от общения с кем бы то ни было. «Обед и ужин, ежели пожелаете, доставят из ресторации по соседству, а пока вам лучше не выходить.» Изумлённый таким поворотом Вревский осведомился, уж не арестован ли он. В ответ офицер горячо заверил, что нет, ничего подобного, но на прощанье многозначительно поднял указательный палец — мол, сами думайте, откуда исходит рекомендация.

Пришлось подчиниться. Ни в какую ресторацию Вревский посылать, конечно, не стал, удовлетворившись местной стряпнёй. Да и не до разносолов ему было- всё внимание барона занимало теперь непонятное положение, в котором он так неожиданно оказался. По собственной, что характерно, неосторожности, а пожалуй, что и дурости…

Гадал он всю ночь — а наутро за ним приехал на двуколке тот же адъютант, и не прошло и часа, как Вревский стоял навытяжку перед Аракчеевым. Сесть на этот раз ему не предложили.

— Как вы полагаете, почему ваши товарищи поручик Ростовцев и корнет Веденякин скрыли такое важное происшествие? — неожиданно спросил Аракчеев. — Это ведь очень важно, согласитесь — а тут ни слова ни своему полковому командиру, ни более высокому начальству!

Ротмистр отметил про себя, что граф принял известие о появлении гостей из грядущего как непреложный факт, и теперь, похоже, прикидывает, как включить его в свои расчёты. А что они у него есть — сомневаться не приходится.

— Полагаю, им обоим задурил головы Басаргин. Ростовцев ловит каждое его слово, а тот настаивает на сохранении строжайшей тайны. Именно Басаргин убедил поручика сжечь отбитую у французов библиотеку. Я удивляюсь только, как он решился сохранить оставшуюся часть — наверное, всё же, усомнился…

Аракчеев покачал головой.

— Что ж, может, вы и правы. Возможность заглянуть в будущее — большой соблазн, и на молодых офицеров это, конечно, не могло не произвести впечатление.

Вревский молчал, не в силах понять: осуждает собеседник поведение Ростовцева и корнета, или наоборот, находит им оправдание? В любом случае, сейчас следует взвешивать каждое слово…

— Раз уж вы, ротмистр, оказались причастны к этому делу… — Аракчеев остановился прямо перед Вревским и заговорил, слегка откинувшись головой и плечами назад. — Раз уж вы в этом деле с головой, то придётся вам и дальше им заниматься.

Он повернулся на каблуках и снова сел за стол.

— Отправитесь в имение Ростовцевых с воинской командой. Вот вам бумага — вывезете всё книги, которые прислал туда поручик. Справитесь?

Вревский помедлил — но ответил честно, как думал.

— Если честно, то не хотелось бы браться за такое дело. Это будет выглядеть… не слишком благородно. В конце концов, он мой боевой товарищ. Да и в имении меня приняли, как гостя, вылечили, а я, теперь, выходит, донёс на них…

Аракчеев скривился, словно откусил лимон.

— Оставьте эти глупости воспитанницам Смольного института, ротмистр! Если хотите и впрямь деле послужить Отечеству — вот вам прекрасная возможность.

Он встал из-за стола и прошёлся туда-сюда по кабинету.