— Ну, хорошо, убедил. Верю, что твои соплеменники книги не растащат. А как насчёт того, чтобы помочь нам вытащить их отсюда Скажем, за парочку свитков из этого собрания? Я, вроде, видел на арамейском — вон в том сундуке, глянь…

Это был блеф чистой воды — даже под угрозой расстрела я бы не сумел отличить арамейский алфавит от иврита. Однако звезда Давида, оттиснутая на заскорузлой коже футляра свитка одной из инкунабул, говорила сама за себя.

Янкель уже стоял возле указанного сундука. Он вытащил большой кожаный футляр, извлёк из него пергаментный свиток, намотанный на потемневший от времени деревянный стержень с замысловатыми фигурными рукоятками, развернул.

— Помогут, спрашиваете? Ой-вэй, вы хоть понимаете…

— Увы, нисколько. Просвети.

Это — свиток Торы, переписанный в багдадской ешиве в… точно не скажу, но ему не меньше тысячи лет! Это огромная редкость — дело в том, что согласно нашим законам, если свиток Торы повреждён, то он более не считается священным и должен быть как можно скорее уничтожен. Правило это, как и порядок переписывания и копирования Торы установил семьсот лет назад Ребе Моисей Маймонид, но этот свиток составлен задолго до него.

Янкель понизил голос до благоговейного шёпота. Пальцы его, прикасающиеся к древнему пергаменту, дрожали.

— Да, всё правильно. Это противоречит канону Маймонида, поскольку содержит запрещенные буквы и символы. Да за один этот свиток ребе Менахем сам вынесет всё наверх — хоть в зубах, хоть на четвереньках! — и всех московских евреев заставит помогать!

— На четвереньках нее надо. — милостиво разрешил Ростовцев. А несколько подвод с лошадьми добыть твои соплеменники сумеют? Я прикинул — если грузить без сундуков, то трёх-четырёх должно хватить, только непременно чтоб рогожи были и мешки. Не навалом же их грузить? Да, и кучеров тоже нужно. Вчетвером мы не справимся, а ведь ещё с нашими пленниками бедолагами что-то надо делать…

И он кивнул на Опиньяка. Тот, хотя и не понял ни слова (поручик говорил по-русски) потупился и стал как будто меньше. Физиономия его, перепачканная книжной пылью, покрылась капельками пота.

Но я уже принял решение.

— Сделаем так. Сейчас отберём самые ценные экземпляры, сколько сможем унести, и наверх. По дороге заклиним двери, завал подправим, чтобы не шастали, кому не надо…

— Так кирка сломалась. — напомнил Ростовцев. — Погнутым ломом — много ли наковыряем?

— Сколько сможем. А потом, когда французы уберутся из Москвы, Янкель поможет нам вывезти остальное. Только смотри, Соломон, чтоб без обмана! Я этот свиток с собой заберу, сделаете — верну. Так мне спокойнее будет, да и тебе чтоб без ненужных соблазнов. Договорились?

Янкель тяжко вздохнул и затряс в знак согласия пейсами.

Гжегош потушил свечу, когда понял, что русские засели в склепе надолго.

Решиться на то, чтобы остаться без света было непросто — но пришлось. Свеча догорела больше, чем наполовину, а клятые москали всё никак не выбирались наружу. Пришлось принимать меры: оторвал от полы хлопчатобумажной рубахи лоскут, раздёргал его по краям и опалил на свече. Он знал, что если пересыпать этот заменитель трута порохом с пистолетной полки, то искра из-под кремня легко его воспламенит, позволив снова затеплить свечу. Метод не самый надёжный, но Гжегош помнил, как на каком-то фестивале англичанин-реконструктор его демонстрировал — и рассчитывал, что сумеет справиться. Правда, действовать придётся наощупь, в кромешной темноте, но что не сделаешь, когда хочется жить…

Тьма навалилась на него со всех сторон. Некоторое время поляк посидел, привыкая к новому ощущению. Крысы шуршали и попискивали вокруг — в отсутствие света они осмелели настолько, что забирались на его вытянутые ноги и обнюхивали кисти рук. К счастью, он уже привык к эти зверькам, и не вздрагивал от омерзения, когда усики или голый хвост прикасались к коже.

Минуты ползли томительно, и Гжегош вскоре потерял им счёт. Несколько раз он на наощупь, держась за стену, подбирался к двери, приникал к ней ухом — и слышал неразборчивые голоса, скрип, удары железом по железу. А когда возвращался и усаживался на прежнее место — его длиннохвостые компаньоны снова принимались сновать вокруг. Крысы явно ожидали, когда русские выйдут из склепа, и Гжегошу оставалось только удивляться — неужели в здешних стенах нет лазов, через которые здешние хвостатые обитатели могут проникнуть куда угодно? Или эти ходы слишком тесны и низки для тварей-переростков, привыкших передвигаться на задних лапках?

Иногда он поднимал растопыренную пятерню к глазам — и всякий раз убеждался, кто снаружи в его темницу не проникает ни единый квант света. Зато обострились другие чувства: теперь Гжегош отчётливо различал мокрую помойную вонь крысиной шерсти, которую почти полностью забивал запах потухшего фитиля и остывающего воска. Сотни лапок по-прежнему шуршали вокруг; он теперь ясно слышал голоса за запертой дверью, и даже различал отдельные слова. Для этого ему больше не надо было вставать на корточки и ползти, держась за стену, ко входу в склеп а потом замирать, приникая к неровному, покрытому ржавчиной железу, ухом.

К привычным звукам добавились другие. Их издавали сами стены — скрипы, треск, шорохи. Когда он клал ладонь на стену, звуки становились отчётливее, к ним прибавлялись толчки и вибрации. Что-то происходило в трёхсотлетней толще кирпичной кладки, и это вызывало у Гжегоша безотчётное беспокойство.

Скрип ржавого железа заглушил остальные звуки, ударив по ставшими сверхчувствительными барабанным перепонкам — словно пудовым кулаком в дикой кабацкой драке. И тут же в глубине коридора вспыхнула и стала расширяться полоска света — от неожиданности Гжегош даже прикрыл ладонью глаза, хотя ум подсказывал, что это всего лишь тусклый отсвет фонаря, пробивающийся в открывающуюся дверь склепа. Но сразу пришёл в себя — ежом крутанулся на месте, на четвереньках метнулся в поперечный коридор, ухитряясь при этом придерживать ножны сабли, чтобы та не лязгала по плитам пола. Оказавшись в безопасности, нащупал за поясом рукоять пистолета, медленно досчитал до десяти и осторожно выглянул из-за угла.

Я шагнул через порог, в коридор — и тут прямо над головой раздался треск, перешедший в протяжный скрип. Я аж присел — массивный, чёрный от времени дубовый брус притолоки треснул, раскололся почти помолам, намертво заклинивая наполовину открытую кованую дверь склепа.

— Выходите, скорее! — крикнул я и выскочил в коридор. Следом прошмыгнул француз-математик, за ним, согнувшийся под узлом, полным инкунабул, протискивался Ростовцев. Узел был сооружён из плаща, и сукно уже подозрительно трещало по швам.

Я посторонился, пропуская остальных, когда из коридора, с той стороны, откуда мы пришли, накатилась волна громкого писка и шороха — и в свете фонаря я увидел, как зашевелился, пошёл рябью каменный пол. У меня волосы на голове зашевелились от страха, когда я понял, что это такое…

Крысы. Сотни, тысячи, может, десятки тысяч серых гадин— крупных, с кроваво-красными глазками-бусинами, словно светящимися изнутри, они лезли неудержимо, по спинам передних рядов, образуя трёхслойный отвратительно колышущийся ковёр, готовый захлестнуть нас. А писк усиливался, закладывал уши, и я почувствовал, ка сделались ватными колени, когда увидел среди обычных крыс других — необычайно крупные, с кошку, а некоторые и со средних размеров собаку, они передвигались на задних лапах, и отсветы наших фонарей играли на длинных, в половину пальца, резцах.

Ростовцев выпустил из рук узел с книгами — тот с громким стуком ударился о каменный пол — и потянул из-за пояса трофейный ятаган. Ба-бах! Над ухом грохнуло — это Прокопыч выпалил из своего мушкетона. Сноп четвертинок пистолетных пуль (ростовцевский вестовой признавал только такой тип боеприпаса) вырвал клок из накатывающей серой волны — но крысиный прилив это, разве что, слегка притормозило. Коридор наполнился пороховым дымом, и тут я, наконец, сообразил, что надо делать.