Антонио де Небриха не мог больше молчать, он перехватил инициативу и продолжил рассказ:

— Дело для того времени необычное. Церковь признавала за раскаявшимся грешником право идти на костер в одежде, однако закоренелым еретикам, не желавшим вернуться в лоно церкви, не разрешалось сохранить одежду, идя на костер. А что уж говорить о сожжении личных вещей отдельно…

Патер Берле стоял перед репродукцией картины и наслаждался вниманием обоих слушателей.

— Из этого я сделал вывод…

— …что Якоб ван Алмагин что-то скрывал и инквизиция хотела, чтобы тайна осталась тайной. — Небриха был весь огонь и пламя. — Нужно только узнать, что унес в могилу под одеждой этот ученый.

— Верно, сеньор Небриха. Я пришел к выводу, что это мог быть знак, карта, татуировка или что-то подобное, что давало бы ключ к разгадке картины «Сад наслаждений». Но Алмагин мертв, его не спросишь. И я занялся картиной, ведь должны же быть объяснения тому, что скрыто в ней.

Берле замолчал.

— Почему вы думаете, что Алмагин использовал свое тело для сохранения важной информации?

Кайе задал вопрос, и ему показалось, что все сомнения священника отозвались в нем новой болью.

— Если бы я тогда знал ответ, то смог бы прочесть знаки на картине, сеньор Кайе, — выдавил тот. — Я просто предполагал, потому что в протоколах все объяснялось необычно, и не могло быть случайностью. В тот же день сожгли еще четверых, но об их одежде ничего не говорилось. Вы понимаете, что это значит? Я надеялся, вы проясните мои сомнения.

Теперь встал Кайе и зашагал по комнате. Ему передалось волнение собеседника. Он одернул рубашку и поправил брюки, но не успел задать вопрос, так как его опередил Небриха:

— Не понимаю, зачем вы хотели уничтожить картину? Потому что вы хотели что-то выяснить?

Берле молчал. Он смотрел на Небриху, ожидая продолжения.

— Как бы вы прочли это латинское сокращение? «PSSNNMR».

— Вы хотите проверить меня? «Posse поп mori». Я бы прочел это так: «Нельзя умереть».

Небриха кивнул:

— Похоже, вы ориентируетесь в латыни лучше меня. Мне потребовалась для этого целая ночь. Надпись находилась на первой части триптиха.

Берле пожал плечами, подошел ближе к репродукции и забормотал что-то. Он бросил взгляд на Кайе, и тот заметил в глазах патера то же мерцание, на которое обратил внимание еще в пансионе. Священник описал рукой большой круг.

— Круг не имеет ни конца, ни начала.

Казалось, патер улыбался своим мыслям. Он пристально вглядывался в изображение на картине.

— Вы уже заметили, что все движущиеся в круге — мужчины? Ни одной женщины. Мужчины окружили пруд в центре картины, тогда как женщины купаются в нем. Удивительно, не правда ли?

Берле еще на шаг придвинулся к картине. Он словно ощупывал глазами все части триптиха.

— Я знаю его почти досконально. Если бы я мог рисовать, то нарисовал бы по памяти. Известно ли вам, что пансионом, куда меня поместили, управляют только женщины? Я не видел там ни одного мужчины. От директора до уборщицы — все женщины. Вы были единственным мужчиной, которого я видел там.

Кайе поднял голову и посмотрел на Берле. Сообщение ошеломило реставратора, хотя он вспомнил, что Берле уже рассказывал ему об этом. Тогда он не обратил внимания на его слова.

— Как это связано с картиной? — резко спросил Небриха.

— Напрямую, — провозгласил патер и застыл на месте. — Вы не можете объявить о своем открытии, сеньор Небриха. Оно не должно стать достоянием чужих людей. Я расскажу вам почему. Послушайте, вы хотите узнать, что стало с Якобом ван Алмагином, Петрониусом Орисом и Иеронимом Босхом, сеньор Кайе и сеньор Небриха? Вы оба открыли то, о чем рассказывать нельзя. — Голос патера стал хриплым, в горящих глазах была мольба. — Обещайте мне, что не будете распространяться о том, что я доверю вам! Вы согласны?

— Конечно, я согласен, — прошептал Петрониус и затаил дыхание.

Зита освободила пояс, расстегнула цепочку, которая поддерживала треугольный нагрудник, и через голову сняла платье.

— Тогда возьми это, — проговорила она и наклонилась, чтобы развязать сандалии. — Что стоишь как столб? — улыбнулась девушка и указала на пустой крюк для одежды. — Повесь туда.

Петрониус кивнул, не в силах отвести взгляд от Зиты. Под коричневым платьем оказалась белая, тончайшей работы сорочка, облегавшая тело. Зита подобрала подол и сняла ее. Теперь она стояла перед Петрониусом нагая. Художник взял сорочку, от которой исходил такой сильный запах женщины, что ему захотелось прижать ткань к лицу. Подмастерье рассматривал Зиту с нескрываемым вожделением.

— А теперь иди и повесь одежду туда.

Она снова показала на пустой крюк, затем подняла сандалии и протянула Петрониусу. Тот машинально повесил все на место, а когда вернулся, был смущен и не знал, что делать со своими руками.

— Теперь раздевайся ты, а я повешу твою одежду.

Совершенно смущенный, подмастерье начал раздеваться.

— Зита, я… — заикаясь произнес Петрониус, развязывая ремень и снимая башмаки.

Штаны упали на пол, Зита подняла их и набросила на руку.

— Ты прекрасна! — пробормотал подмастерье.

— Ну, давай же. Они ждут, — поторопила девушка, указывая глазами на проход, в который уже заглянул кто-то из членов братства.

Петрониус торопливо снял рубашку и протянул Зите. Тело выдавало его. Зита улыбнулась:

— Такое случается. Через какое-то время проходит.

Зита смотрела Петрониусу в глаза. Неожиданно он схватил ее за руку и притянул к себе. Девушка не сопротивлялась. Юноша чувствовал мягкие волоски на ее теле, Зита отбросила голову назад, и ее волосы рассыпались по плечам. Она стояла, выгнувшись полумесяцем.

— Отпусти меня, Петрониус. Мы понимаем, что воздержания нельзя добиться легко и сразу. Но серафимская любовь — любовь ангелов в раю — чиста. Мы — дети первого сада, сыновья и дочери Господа, какими были Адам и Ева. Все движения человеческого тела для нас священны, и телесное слияние тоже. Господь создал мужчину и женщину одинаковыми, проклял их тягой друг к другу. Но мы воздерживаемся от наших желаний во время литургии. Возьми себя в руки.

Зита высвободилась из его объятий и повела Петрониуса вверх по лестнице через дверь часовни. Часовня не была такой голой и холодной, как в тот день, когда юношу принимали в братство и он должен был выдержать жуткий экзамен перед братьями и сестрами. Теперь пол покрывал мягкий зеленый ковер, на стенах висели голубые шторы. Свечи на деревянных подсвечниках освещали помещение, так как окна тоже были завешены. Перед ними на полу уже расположились мужчины и женщины, словно первые жители рая. Петрониус обратил внимание, что они сидят по двое.

— И Адам вел Еву за руку и посадил рядом, чтобы делить с ней пищу и постель, — прошептала Зита.

Девушка тоже опустилась на пол и потянула Петрониуса за собой. Церковный служка протянул им шелковую подушку. Петрониус видел, что присутствующие рассматривают друг друга, но их не волнуют нагота, украшения, ранг и положение в обществе, богатство или нищета. Они интересуются человеком.

— Все, кто входит сюда, — прошептала Зита, опускаясь на колени, — равные среди равных, все — дети рая. Мужчины и женщины не отличаются друг от друга ничем, кроме тела.

Там, где обычно находился алтарь, стояла картина. Ее подмастерье заметил сразу. Во время первой встречи с адамитами картина была еще не закончена. Теперь она имела ясные очертания. Лишь в кое-каких местах отсутствовал последний слой краски и некоторые штрихи. Поэтому часть фигур оказались размыты.

— Это наше вероисповедание, Петрониус, — проговорила Зита, указывая на картину. — Мы смотрим из нашего мира на рай. Невинная жизнь, радостное общение друг с другом, свободное от низменных желаний. И мужчины, и женщины имеют одинаковые права и обязанности. Это — настоящий рай!

Петрониус кивнул, хотя не был согласен с такой трактовкой картины. Пейзаж в перспективе первой части триптиха переходил во вторую часть. Зритель смотрел на мир сверху, парил над ним, словно дух. Но что-то изменилось, стало нечетким. Людей встречал не настоящий рай, а — Петрониус не мог пока объяснить, ему нужно было подумать — измененное небесное царство, светский мир желаний и вожделений, в котором, как правильно заметила Зита, отсутствовало осознание вины.