— Даю вам последнюю возможность. В конце концов, вы образованный человек, а я не чудовище.

Произнося эти слова, инквизитор подошел к секретеру, стоявшему в углу, открыл его и достал бумагу, чернильницу и полдюжины перьев.

— Вы были у адамитов. Опишите все. Ничего не упускайте и ничего не прибавляйте. Мне достаточно ваших впечатлений о том, как все происходило. Мы оба знаем, что выдумки народа — не что иное, как пустая болтовня, ветер из уст доносчиков в уши глухонемых. Я хочу узнать от вас правду.

Патер осторожно положил на стол перед Петрониусом бумагу и письменные принадлежности. Художник поднял глаза на Берле. Их взгляды встретились, и Петрониус заметил во взоре патера гнев и огонек безумия.

Страх Петрониуса остался на виселице. Солдаты действительно отвели его к месту казни, где ждали палач и двое подручных. Подмастерью позволили прошептать одетому в черное человеку последнюю молитву и надели на шею веревку. Палач заставил юношу стать на табуретку и затянул петлю. Петрониус стоял на цыпочках и не знал, чего ему хочется больше: жить дальше или подвести под земным существованием черту.

Именно в этот момент из кромешной тьмы появился инквизитор с письмом в руке. Размахивая бумагой, хриплым голосом он остановил палача. Печать бургомистра подтверждала, что преступник поступает в распоряжение Берле. Однако секунды в петле, чувство, что скоро прекратится подача воздуха и придет медленная смерть, многое прояснили Петрониусу. Жизнь кончается тогда, когда приходит время, и время это определяет не слабый червь — человек, а высшая сила.

По мнению Петрониуса, палач и его помощники сдались слишком быстро. Слишком быстро склонились над бумагой с печатью. Наверняка тюрьма, казнь и вмешательство инквизитора были инсценированы, чтобы сломить его измученный дух.

Патер Иоганнес подошел к Петрониусу вплотную, так что почти касался его лица, и тихо прошептал:

— В городе что-то происходит, Петрониус Орис, чего вы не можете понять, да и я вижу лишь часть. Это охватывает нас, протягивает к нам свои когти, и мы не можем защититься, потому что не знаем, в чем дело. Вы должны все записать, Петрониус Орис. Каждую мелочь. Ради меня, ради вас, ради города, который медленно погибает из-за всех этих событий. Вы ничего не заметили, поскольку недолго находитесь в Ден-Босе. Город разлагается, как разлагается тело, когда внутренности переполняет черная желчь. Снаружи ничего не видно, однако внутри она разъедает все, пока не останется лишь оболочка. Вы видите тень того, чем город был раньше, и скоро он превратится в пыль.

Петрониуса охватило отвращение, он уставился прямо перед собой, потом резко встал, и его плечо врезалось в подбородок священника.

— Оставьте меня. Вы несете вздор, в который сами не верите.

В уголках рта патера показалась кровавая слюна…

Комнату переполнял солнечный свет, потоками струившийся из окна. Он контрастировал с обстановкой комнаты, где, кроме стула, стола и секретера, находилось еще огромное черное распятие. Секретер был украшен инкрустацией из перламутра и янтаря.

— Я достал вас из петли, Петрониус, не для того, чтобы вы снова упрямились. Если не напишете отчет добровольно…

— «…я добьюсь своего с помощью пыток». Оставьте, мне ваша песня знакома, — со вздохом закончил Петрониус. — Зачем вам мои впечатления? Я думал, Зита, или сестра Хильтрут, может представить вам более богатый материал.

Патер Берле усмехнулся:

— Вы более авторитетное лицо. Независимый, не привязанный ни к кому и ни к чему. Уже переросший глупость юности, но недостаточно старый, чтобы впадать в упрямство. Кроме того, вам известно, как нужно смотреть на картину и что скрыл в ней богохульный еретик. Итак, пишите, Петрониус. Это единственная причина, по которой я не отдал вас палачу.

Петрониус выдохнул и скривил губы.

— А что убедит вас в моей правдивости?

Патер Иоганнес подошел к окну и посмотрел на поля, простирающиеся до самых городских стен. Крестьяне за плугами, влекомыми волами, пахали мягкую землю.

— Вы всегда служите не тем господам. Всегда селитесь под дырявой крышей, сквозь которую просачивается дождь. Поворачиваетесь не в ту сторону и идете налево, а не направо. Есть люди, выбирающие ложный путь, потому что такова их тропа страха и невзгод в юдоли печали. Вы молоды, Петрониус, и смотрите вперед, за фасад этого мира. Вы узнали средства и пути, которые могут повлиять на мировые события и судьбы. Почему бы не порвать с прошлым, которое останется в вас лишь воспоминанием?

— Сделать это будет нелегко, — возразил подмастерье. — Плечо сильно болит.

Патер не ответил, он направился к двери, но на пороге остановился и обернулся. Голос Берле был ледяным, и подмастерье, которого и без того лихорадило, замерз.

— В вашем распоряжении все время мира. Почти все: начните работу, заполните бумагу строчками и с помощью вашей рукописи сможете перешагнуть эпоху самых страшных преследований… Первые еретики умрут, не прочитав написанного. Одно движение моей руки, и они будут гореть на костре. Для самых важных, влиятельных подстрекателей-адамитов требуются подготовка и гарантии. Пишите ради своей жизни, Петрониус, если хотите еще раз увидеть Аугсбург. Что же касается плеча, я пришлю сестру; она будет ухаживать за вами и перевязывать рану. Начинайте.

С этими словами патер Иоганнес вышел за дверь, которую за ним сразу же закрыл монах. Петрониус подошел к окну и бросил взгляд на улицу.

За окном висела серая туча, дождь барабанил по стеклу. Крестьяне и волы согнулись под потоками дождя, пласты земли осели и провалились в борозды.

Петрониус не шевелился. Его левая рука безжизненно висела, хотя он почти не чувствовал боли. С чувством полнейшего отвращения художник смотрел на бумагу и перья: надо ли ему писать? Он должен быть осторожным. Если Петрониус и понял что-то, находясь в Ден-Босе, то это была мысль, высказанная патером Берле перед портретом Авигеи: Veritas extinquit — правда убивает.

Петрониус чувствовал себя отменно. Он стоял в лодке, будто воплощение святого Христофора, который посадил на плечо божественное дитя и перенес его через реку. Паруса были подняты, и лодка неслась над мрачной водой, которая казалась замерзшей, черной, гладкой и неподвижной. Петрониус возвышался над этой рекой, словно дерево. Он и был деревом — с корнями, ветками и сучьями. Голым и сбросившим кору, будто жук-короед сделал свое дело и выел сердцевину, и дерево осталось голым и белым. Петрониус повернул голову и посмотрел на себя. Он был зрителем и видел самого себя, человека-дерево с плоским лицом. Он почувствовал себя опустошенным и понял во тьме ночи, что тело его внутри пустое, как дупло. Как сосуд пороков и похоти, трактир глупцов, которые разорвали его волынку, знамя шутов и скоморохов, которые смеялись над ним, и от их смеха оставалась только боль в мышцах. Он застыл на месте, засохшее древо познания, и знал, что это познание — не что иное, как пустая видимость и обман. Пустота сожрала его и оставила только скелет, тощий и обреченный погибнуть, как только река жизни, по которой он плыл, придет в движение.

— Петрониус!

Снова прозвучал голос, вернувший юношу к действительности. Петрониус принялся искать источник звука. Он понимал, что должен покинуть всё: дерево, которому был рад, реку, которая была его жизнью, познание, поселившееся в душе.

— Петрониус!

Подмастерье открыл глаза. Мир оказался перевернутым. Крест напротив него висел наперекосяк, секретер лежал на боку.

Позади тихо хихикнули. Чья-то рука коснулась его плеча и нежно погладила по затылку.

— Петрониус!

Художник отчетливо услышал голос позади себя. Он медленно осознал, что заснул, положив голову на письменный стол. Он поднял голову, и все стало на свои места. Лоб его был мокрым, с правой брови стекали капельки жидкости. Художник провел рукой и понял, что испачкался чернилами. Очевидно, он заснул, когда писал. На бумаге, будто знак дьявола, образовалось большое чернильное пятно.