От Стефеля разило какой-то дрянью. Наверное, спал в сточной канаве. Порванную куртку украшали пятна блевотины. К давно не мытым седым волосам прилипли солома и колючки. Схватив Джема за плечи, пьяный слуга уставился ему в глаза. У самого Стефеля глаза были красные, как у кролика, и заметно косили.

— Ты меня… не у-у-убьешь, м-молодой хозяин, а?

Не хотелось Джему даже дышать рядом со Стефелем, но он не смог сдержаться.

— Стефель, посади меня в кресло!

Слуга на приказ Джема никак не ответил. Он отпустил плечи Джема, отхлебнул из бутылки и, покачиваясь, побрел вдоль развешенных на стене портретов, другой рукой волоча за собой мальчика.

А ноги Джема волочились по полу.

— Стефель! Перестань!

Но Стефель не унимался.

— Я-то ведь п-подглядывал за тобой, парень. За тобой и за дружком за твоим. К-карлики — это к счастью, ты не знал? У-у-у королей при д-дворе завсегда карликов держат. Н-ну, это, само собой, при прежнем короле было так. И ведь карлику, шельме, все, что хочешь, можно было болтать, ну, буквально, все что хочешь! Я того, и сам бы карликом стал с превеликим моим удовольствием, а ты? Ну а ты и так карлик, считай. Ног у тебя нету. А?

Пьяница снова расхохотался, хватка его ослабла, и Джем заскользил на пол.

Стефель подхватил его.

Джем чуть не плакал. У него соскочила одна туфля, рубашка задралась.

Стефель и раньше был плохой, но сегодня — особенно.

— Глянь-ка. — И он развернул Джема лицом к портретам. — Эрцгерцоги Ирионские. Тысячу циклов правили. Или… что я такое говорю? Тысячу, разве. Да нет, десять тысяч, нет, даже сто десять сотен тысяч они были главные на скале Икзитера. Ну а кто правит скалой, тот правит и Тарном, ты это знаешь, парень? Должен знать, должен!

Стефель поволок Джема вдоль линии портретов. Он шагал все быстрее и говорил все громче. Что-то об эрцгерцоге. Что-то о короле. Что-то про какое-то донесение, которое должен был доставить какой-то старик.

Портреты пролетали перед глазами Джема.

Они тянулись и тянулись, и сыновья сменяли отцов. Джем и прежде проезжал на кресле мимо этих портретов. Если он ехал медленно, они мрачно нависали над ним. Если ехал быстро — они вспыхивали и поблескивали, но никогда еще они так не смотрели на него, как сегодня. На некоторых портретах были изображены молодые леди, на других — старики, на одних — бородатые, на других — безбородые. Одни в париках, в шляпах с перьями, другие в остроконечных шлемах. Одни с накрахмаленными стоячими воротниками, другие в камзолах с расшитыми золотом и драгоценными камнями манжетами. Одни с оружием. Другие — без. Одни сжимали в руках свитки пергамента, другие — мечи. Однако на всех портретах была отчетливо прорисована правая рука с перстнем — символом знатного происхождения. Все изображенные на портретах мужчины были стройными, с длинными и тонкими пальцами. По глазам, по линии скул в каждом из них чувствовалась принадлежность к роду эрцгерцогов Ирионских, и Джему все эти люди напоминала Тора.

Стефель крепко прижал юношу к себе.

— Благороднейший род! Верны были королю мильон мильонов циклов! Ты знал это, парнишка? А я им служил! И мой отец им служил! И отец моего отца моего отца… — Пьяница качнулся. Казалось, вот-вот упадет и задавит мальчика.

Но не упал. Расхохотался, запрокинул голову, потом опустил и приблизил свою физиономию прямо к лицу Джема. В хриплом голосе Стефеля вдруг появилась странная, нарочитая заботливость. Отчаянно шепелявя щербатым ртом, он выговорил:

— Знаешь, кто твой отец, парнишка?

Джем вскрикнул. Попытался вырваться. Стефель держал его крепко и вертел, словно куклу.

— Отпусти! Отпусти сейчас же!

Джему хотелось оттолкнуть от себя пьяного, но тот слишком цепко держал его.

Стефель допил остатки вина, но поторопился: струйки побежали по подбородку, по рукам. Пьяница разозлился, занес руку над головой. Наверное, намеревался разбить бутылку.

Джем зажмурился. Отвернулся. Представил, как бутылка летит в нишу и разбивается на множество сверкающих осколков.

Но звук бьющегося стекла не раздался. Раздался испуганный голос:

— Отец!

Старик оглянулся. Опустив руку, выронил бутылку, она упала и покатилась по полу. Опустил вторую руку.

Джем повалился на пол и больно ударился. Несколько мгновений лежал скорчившись, прижавшись щекой к пыльному долу. Потом перевернулся на живот и пополз к креслу.

До кресла было ужасно далеко. Джем плакал и проклинал свою слабость.

— О отец! — повторяла и повторяла Нирри. Старый пьяница ходил по кругу и отбивался от дочери. Только когда Стефель, наконец, остановился и уставился на дочь пьяными глазами, служанка обернулась к юноше.

— Господин Джем, с вами все в порядке?

Джем взмок от усталости. В конце концов Нирри удалось дотащить его до кресла и усадить. Слезы застилали глаза Джема, в груди бушевал пожар гнева. Если бы он мог убить Стефеля, он бы сейчас сделал это.

Нирри суетилась рядом с ним. Поправила рубашку. Отерла лицо, стряхнула пыль с волос.

Джем сердито отбросил ее руку.

— Простите его, господин Джем, — умоляюще проговорила Нирри и возобновила попытки привести внешность мальчика в порядок. — Это просто день такой нынче выдался! Он его всегда отмечает. Понимаете, эрцгерцог велел ему донесение доставить. Синемундирникам. Два цикла тому назад, в этот самый день. Ой, нельзя, чтобы госпожа его увидала. Вы ей ничего не скажете, господин Джем, правда? — нежно, тихо уговаривала Джема Нирри. — Пойдем, отец, пойдем.

Стефель, пристыженный, обмякший, пошел следом за дочерью прочь из галереи.

Джем остался один-одинешенек. Где же Варнава?

Джем с тоской бродил взглядом по свету и теням. Потом уставился в черный пол, который он вдоль и поперек изъездил на своем кресле, сжал кулаки, стукнул ими по ободьям. Поднял голову, посмотрел на потрескавшийся потолок. Трещины расползлись по нему паутиной. Время от времени с потолка падали хлопья штукатурки. Джем подумал о том, что в один прекрасный день тяжелый лепной потолок рухнет на пол. В воздухе потом долго-долго будет кружиться пыль…

Джем потянулся за костылями.

Он должен ходить!

— Один, — начал он считать свои шаги. — Два.

Насчитав девять, нет, почти десять — Джем повис на костылях. Как же медленно! Как трудно! Он закрыл глаза и представил, что парит, словно птица, и летит к горизонту — туда, куда уводила белесая дорога на картине.

За спиной его кто-то захлопал в ладоши.

Это был Варнава.

Если бы кто-то задумал искать ключ к пониманию характера Умбекки Ренч, его следовало искать в ее отношениях с сестрой Руанной. Руанна, конечно, давно умерла, несколько циклов тому назад, но Умбекка о ней не забывала. Она была на год старше Руанны — нет, на два или даже на три, но когда они обе достигли зрелого возраста, разрыв между ними как бы увеличился. Будучи еще сравнительно молодой женщиной, Умбекка уже была записана в старые девы, а вот Руанна в возрасте шести циклов, будучи еще незамужней, имела массу поклонников. Создавалось такое впечатление, что на сестрах Ренч природа провела жестокий эксперимент: одну наделила красотой, а другую — уродством, и решила понаблюдать за тем, как та и другая будут жить среди людей. В детстве толстушка Умбекка обожала младшую сестренку, но когда они стали постарше, в душе Умбекки мало-помалу пустила корни обида, а потом, кроме обиды, у нее не осталось никаких чувств к сестре. Обида и зависть.

Однако было тут и кое-что еще. Девочки были дальними родственницами леди Лоленды, жены прежнего и матери нынешнего эрцгерцога Ирионского. Правда, семейство Ренчей богатством не блистало. Вернее, все было бы гораздо лучше, если бы не постоянные неудачи, преследовавшие отца девочек, торговца специями. В ту пору, когда Умбекка и Руанна были маленькими, у Ренчей был богатый красивый дом в Оллон-Квинтале, одном из самых престижных купеческих пригородов Агондона. К тому времени, когда девочки подросли, вид за окнами дома Ренчей слегка изменился. Семья переехала на улицу Больбар. Не то чтобы семейство совсем уж обнищало, но могло позволить себе жизнь только весьма и весьма скромную. Для сестер Ренч существование превратилось в непрерывную борьбу за то, чтобы пристойно выглядеть, хотя все кругом понимали, что все это всего-навсего ухищрения. Наряды они кроили из обрезков ткани и шнурков.