Перед похожей на люк подводной лодки металлической дверью в комнату свиданий я замешкалась. «Ничего не поделать — надо делать, — крутилась в голове присказка Дианы, — ничего не поделать — надо делать». Нет, ни к чему сейчас семейные фразы. Строгий и немногословный охранник жестом дал понять: «Только после вас!» Я распахнула дверь и заставила себя переступить порог. Внутри в ряд выстроились пять кабинок, одну занимала грузная женщина-индианка, разговаривавшая с сыном-заключенным. Гладкие черные волосы женщины имели зловещий вид. Она что-то монотонно гудела, а парнишка время от времени тряс головой, прижимая трубку к уху и опустив глаза.

Я заняла кабинку через две от индианки и не успела перевести дыхание, как в дверь стремительно вошел Бен — так кошки вырываются на волю из надоевшего помещения. Он был невысокого роста — метр семьдесят, не больше, — с волосами цвета потемневшей ржавчины. Они закрывали плечи, он по-девчоночьи заправил их за уши. Очки в тонкой металлической оправе, оранжевая форма — он очень напоминал увлекающегося чтением автомеханика. Комнатка была небольшой, поэтому он дошел до своего места в три шага, все время тихо улыбаясь. Даже сияя. Он сел, приложил ладонь к стеклу и кивком пригласил меня сделать то же самое. Я не смогла заставить себя прижать руку к стеклу со своей стороны кабинки — только робко ему улыбнулась и взяла трубку.

С трубкой в руке он откашлялся, потом, глядя вниз, начал что-то говорить и остановился. Где-то с минуту я не могла оторвать взгляд от верхней части его головы. Когда он поднял глаза, они были полны слез, две слезинки одновременно выкатились и побежали вниз по щекам. Он смахнул их тыльной стороной ладони, улыбнулся дрожащими губами.

— Господи, как же ты похожа на маму, — выдохнул он и закашлялся, снова вытирая слезы. — Я и представить себе не мог. — Он переводил взгляд с моего лица на свои руки. — Как ты, Либби?

— Кажется, ничего, — сказала я, тоже сначала покашляв. — Вот, решила, что пора увидеться.

«Я действительно похожа на маму», — думала я. Потом я мысленно произнесла «мой старший брат» и почувствовала такую же, как в детстве, распиравшую изнутри гордость. Мы были так похожи: та же бледность, тот же вздернутый нос картошкой — нос Дэев. С тех пор Бен тоже не очень-то вырос, словно после той ночи кто-то не давал расти нам обоим. Мой старший брат… и он рад нашей встрече. «Он знает, как обвести тебя вокруг пальца», — предупредил внутренний голос. Но я отбросила эту мысль.

— Я рад. Очень рад, — сказал Бен, продолжая рассматривать свою руку. — Все эти годы я много о тебе думал, пытался представить, как ты живешь. Здесь этим можно заниматься сколько угодно… думать и представлять. Время от времени мне в письмах о тебе рассказывают. Но это совсем не то.

— Не то, — согласилась я. — С тобой нормально обращаются? — задала я глупый вопрос, глядя прямо перед собой стеклянными глазами, и вдруг начала плакать. Хотелось сказать только одно: «Простипростипрости!» Но вместо этого я молча уставилась на созвездие прыщиков в уголке его губ.

— У меня все нормально, Либби. Либби, посмотри на меня. — (Я глянула в его глаза.) — Правда нормально. Я здесь получил среднее образование — на воле мне вряд ли удалось бы это сделать. Скоро колледж закончу. Факультет английского языка. Читаю, блин, Шекспира. — Он издал утробный звук, который всегда пытался выдать за смех. — Воистину, вонючка.

Я не поняла, что означает последняя фраза, но улыбнулась, потому что он, похоже, ждал от меня улыбки.

— С ума сойти, Либби, я бы только и делал, что смотрел на тебя и слушал твой голос! Не представляешь, какое счастье тебя видеть. Ты вылитая мама — тебе, наверное, все время об этом говорят?

— Кто скажет? Некому. Раннер неизвестно где, а с Дианой мы не общаемся.

Мне захотелось, чтобы он меня пожалел, чтобы заполнил жалостью пространство вокруг меня. Вот они мы — последние из Дэев. Если он меня пожалеет, обвинять меня будет не так просто. Слезы продолжали литься — я их не сдерживала. Через две кабинки от нас индианка прощалась с сыном, глухо рыдая:

— Никто с тобой не водится, говоришь? Нехорошо это. Надо, чтобы за тобой тут лучше смотрели.

— Родился заново? — брякнула я, не вытирая слез. Бен нахмурился, не понимая. — Неужели это значит, что ты меня прощаешь? Ты ведь вовсе не обязан быть добрым по отношению ко мне. — Но как же я нуждалась в том, чтобы он простил, просто физически ощущала эту потребность, словно хотела избавиться от раскаленной на огне тарелки.

— О нет, я совсем не добрый, — сказал он. — И злоба во мне кипит по отношению к очень многим людям. Просто ты в их число не входишь.

— Но… — Как ребенок, я проглотила рыдание. — А мои показания? Я ведь, наверное… не знаю, то есть…

«Это должен быть он!» — снова мысленно предостерегла я себя.

— Ах вот ты о чем. — Он произнес это так, как говорят о мелком неудобстве — мелкой неприятности во время летнего отпуска, о которой лучше забыть. — Наверное, ты не читаешь моих писем?

Я неуклюже пожала плечами и попыталась что-то объяснить.

— Твои показания, говоришь?.. Меня тогда удивило одно — что тебе поверили. Меня не удивило, чтоты говорила: ты ведь такое пережила. К тому же ты всегда немножко привирала. — Он снова коротко рассмеялся, я подхватила — мы оба понимали, о чем речь. — Раз тебе поверили, что это могло значить? Только то, что меня собирались посадить, что я не мог сюда не попасть. А что можно взять с семилетней козявки! Ты же была совсем крохой… — Он мечтательно поднял глаза к потолку. — Знаешь, о чем я на днях почему-то вспомнил? О фарфоровом крольчонке — том самом, которого мама заставляла нас ставить на крышку унитаза.

Я покачала головой, не понимая, о чем он говорит.

— Ты не помнишь? Не помнишь крольчонка? У нас плохо работал унитаз — не справлялся, если мы за час там бывали дважды. Вода не успевала набираться, и смыть было невозможно. Поэтому если кто-то какал как раз в то время, когда он не работал, мы должны были закрывать крышку и ставить на нее крольчонка. Чтобы никто случайно ее не открыл, когда в унитазе полно какашек. Потому что вы, девчонки, стали бы визжать. Неужели не помнишь? Я ужасно злился, считая это идиотизмом. Злился, что приходится пользоваться одним туалетом с вами. Злился, что живу в доме с одним-единственным туалетом, который к тому же не работает. Злился из-за этого несчастного кролика. — Он засмеялся своим сдавленным смехом. — Я считал, что крольчонок вроде как унижает мое достоинство. Что из-за него я не чувствую себя мужчиной. Можно подумать, специально для меня мама должна была найти фарфоровую машинку или ружье. Господи, как же меня это изводило! Я, бывало, стоял над унитазом с упрямой мыслью: «Не буду его ставить» — и уже готов был уходить, но потом думал: «Черт побери, придется все-таки поставить эту фигню, а то сейчас кто-нибудь из мелюзги зайдет и развопится (а повопить вы были большие мастерицы!), а я не хочу связываться, поэтому вот вам ваш уродский кролик на ваш уродский унитаз!» — Он снова засмеялся, но это воспоминание далось ему нелегко: лицо раскраснелось, а на носу выступили капельки пота. — Дурацкие мысли меня посещают.

Я попыталась отыскать крольчонка в своей памяти, вспомнить туалетную комнату и что там стояло, но, кроме воды, ничего не вспомнила.

— Прости, Либби, что заставил тебя такое вспоминать.

Я приставила палец к нижней части разделяющего нас стекла и сказала:

— Все нормально.

Некоторое время мы сидели молча, делая вид, что прислушиваемся к шуму, которого на самом деле не было. Мы только что начали разговаривать, но свидание уже подходило к концу.

— Бен, можно, я тебя кое о чем спрошу?

— Наверное, да. — Его лицо сделалось бесстрастным, словно он к чему-то готовился.

— Ты ведь хочешь отсюда выбраться?

— Конечно.

— Почему же ты сейчас не сообщишь полиции о своем алиби на ту ночь? Ты же ни в каком сарае не ночевал.