Так, может, Бен сумасшедший одиночка? Или он все-таки не виновен? И снова по чердаку заметались птицы, ударяясь о стены и разбрасывая в разные стороны пух и перья. Кажется, я не один час бестолково просидела на диване, соображая, что теперь делать, когда услышала тяжелую поступь почтальона, поднимавшегося на крыльцо. Мама всегда заставляла нас печь рождественское печенье для нашего почтальона. Но здешний (почтальон или почтальонша) менялся каждые несколько недель — какое уж тут печенье!

В трех конвертах содержались предложения завести кредитные карты, в четвертом лежал счет на имя какого-то Мэтта с улицы, которой и близко в нашей округе нет, а пятый как будто вытащили из груды грязного белья — настолько он был сморщенным и мягким. И побывавшим в употреблении. Чьи-то имя и адрес были замазаны черным маркером, а мои — написаны на оставшемся мятом поле внизу. Миссис Либби Дэй.

Письмо от Раннера.

Я поднялась наверх, села на край кровати, чтобы его прочесть, но потом забилась в небольшое пространство, как я делаю всегда, когда нервничаю. На этот раз я села на пол спиной к стене, втиснувшись между кроватью и прикроватной тумбочкой, и извлекла из замусоленного конверта листочек с пошлыми розочками по краям. Почерк у отца мелкий, какой-то неистовый, буквы остренькие, сотнями паучков неаккуратно разбросанные по странице. И как всегда, куча ошибок.

Схватив за тонкую шейку настольную лампу у кровати, я отшвырнула ее со злостью; пролетев с метр на длину шнура, она грохнулась на пол. Я выдернула вилку из розетки, снова подхватила лампу и бросила. На этот раз она ударилась о стену, абажур слетел и пьяно покатился по полу, а из цоколя сломанным зубом торчал осколок лампочки.

— Да чтоб тебя! — завопила я.

Мое проклятие в равной степени адресовалось и отцу, и мне. То, что на этом этапе своей жизни я ожидала от него разумных действий, было глупостью на грани идиотизма. Письмо было всего-навсего протянутой через много миль рукой в поисках очередной подачки, вот он меня и обрабатывал. Ну дам я ему эти пятьсот долларов, поклявшись себе никогда больше его не видеть, а потом мне снова понадобится его помощь и он снова попробует обвести меня вокруг пальца. Что и говорить — я достойная дочь своего отца.

Значит, еду в Оклахому? Я дважды с силой пнула стену так, что задребезжали стекла, и уже приготовилась сделать это в третий раз, как внизу раздался звонок. Я невольно выглянула в окно, но со второго этажа увидела лишь верхушку платана да кусок хмурого неба. Я постояла неподвижно в надежде, что посетитель уйдет, но в дверь снова позвонили, причем пять раз подряд: из-за моей вспышки гнева там, на крылечке, поняли, что дома кто-то есть.

Я была одета так же, как дома зимой одевалась мама: огромный бесформенный свитер, теплые пижамные штаны с отвисшей задницей, толстые колючие носки. Я сунулась было в шкаф, но, когда в дверь еще раз позвонили, решила, что мне все равно, как я выгляжу.

Входная дверь у меня без окошка; чтобы понять, кто за ней, пришлось накинуть цепочку. Я приоткрыла дверь и в образовавшуюся щель увидела затылок — копну свалявшихся светло-каштановых волос. Голова повернулась, и я узнала Крисси Кейтс.

— Там у тебя такие грубиянки-старухи, — сказала она, презрительно махнув рукой.

Точно так же я поступала еще неделю назад, заносчиво думая про бабушек: «Имела я вас в виду!» Им кто-нибудь когда-нибудь говорил, что неприлично таращить глаза на человека? Ни грамма вежливости!

Я продолжала смотреть на нее поверх цепочки, ощущая себя такой же невоспитанной старухой.

— Помнишь, в клубе ты мне записала свой адрес, — сказала она, наклоняясь, чтобы заглянуть мне в глаза. — Я, правда, пока не могу отдать долг. Гм… но я хотела с тобой поговорить. Ну почему я тебя не узнала, когда ты приехала! Все-таки многовато я пью. — Последнюю фразу она произнесла без особого чувства, тем же тоном человек может объявить, что у него аллергия на пыльцу пшеницы. — Твой дом очень трудно найти. Я по дороге не пила, просто очень плохо ориентируюсь. Доезжаю, например, до какой-нибудь развилки и непременно поверну не в ту сторону. Типа надо послушать внутренний голос и сделать наоборот. Но я так не делаю. Прям не знаю, почему у меня так получается.

Она продолжала в том же духе, добавляя предложение за предложением и не спрашивая разрешения войти. Наверное, поэтому я ее и впустила.

Она вошла, уважительно сцепив руки, как входит воспитанная девушка, и попыталась в моем запущенном жилище углядеть что-нибудь такое, за что его можно было бы похвалить. Наконец, когда она заметила у телевизора коробку с разноцветными кремами, взор у нее просветлел:

— Тоже просто обожаю всякие кремы, у меня есть один с запахом персика — он мне сейчас особенно нравится. А ты не пробовала крем для вымени? Им когда-то смазывали дойных коров, в смысле вымя. Он такой нежный; в аптеках продается.

Я неопределенно пожала плечами и предложила ей кофе, хотя в банке его оставалось только на донышке.

— Мм, неудобно говорить, но не найдется ли у тебя чего-нибудь выпить? Дорога долгая: устала за рулем.

Мы обе сделали вид, что два часа за рулем могут измотать настолько, что кому угодно понадобится алкоголь, чтобы снять напряжение. Я отправилась на кухню, надеясь, что где-нибудь в холодильнике затерялась банка спрайта.

— Есть джин, — крикнула я, — но его не с чем смешать.

— Ничего страшного. Так даже лучше, — отозвалась она.

Кубиков льда тоже не нашлось (мне всегда лень заливать форму даже для себя самой), поэтому я наполнила два стакана джином комнатной температуры и вернулась в гостиную. Крисси торчала возле коробки с кремами. Я была почти уверена, что она успела сунуть в карман парочку бутылочек. На ней был черный брючный костюм и бледно-розовая водолазка под пиджаком — для стриптизерши наряд, мягко говоря, неожиданный. Ладно, не буду говорить, чтобы она положила крем на место.

Я протянула ей стакан — надо же, лак на ногтях она подобрала в тон водолазки, — и поняла, что она, в свою очередь, заметила отсутствие пальца у меня на руке.

— Это после той?.. — начала она и впервые закрыла рот.

Я кивнула.

— Итак? — произнесла я как можно любезнее.

Она вздохнула, села на диван, устроилась поудобнее, с грацией и утонченностью гостьи на званом чаепитии. Я села рядом.

— Даже не знаю, с чего начать, — сказала она, делая глоток.

— Начни сначала.

— В общем, когда я поняла, кто ты… ты же в тот день приходила ко мне домой…

— Я никогда не была у тебя дома, — сказала я, не понимая, о чем она говорит.

— Нет-нет, не в тот раз, а тогда — давно. В тот день, когда убили твою семью. Ты приходила к нам со своей мамой.

— Мм, — промычала я и прикрыла глаза, пытаясь сосредоточиться.

Тот день ничем особенным примечателен не был — день как день. Мне было известно, что у Бена неприятности, но я не знала ни причин, ни насколько это серьезно. Мама ни с кем из нас не поделилась растущей тревогой: берегла нас. А в тот день… Я вспомнила, что вместе с мамой и Дианой искала Бена. Мы поехали его искать, я сидела на заднем сиденье одна и была вполне довольна судьбой, потому что мне никто не мешал. Помню, у меня горело лицо после того, как Мишель жарила салями. Помню, мы заезжали в дома, где туда-сюда сновали люди: мама думала, что Бен у кого-то на дне рождения. Помню, ела кекс. Бена в тот день мы так и не нашли.