«Ну история… Вот только этого шоферюги мне до полного счастья, оказывается, и не хватало!» — еще пытаясь посмеиваться над собой, думала я. Но уже точно знала: именно его и не хватало.

В громадной шестнадцатиэтажке на одном из верхних этажей еще светились бессонные окна. Я вытащила Никиту из кабины, он пытался что-то мямлить, выражая благодарность, объяснял, как мне добраться от них до метро. Но я подставила плечо и решительно поволокла его к лифту.

Какие-то покуривавшие в подъезде пацаны, задрав головы, начали кричать, извещая кого-то там, наверху, что Трофимова подрезали. Так что, когда мы поднялись, у лифта на верхнем этаже уже толпились какие-то мужчины и женщины, а изо всех дверей, выходивших на площадку, выкатывались горланящие дети. Бледная, пухлощекая и сдобно-полненькая женщина в домашнем халате и топотушках на босу ногу вцепилась в Никиту:

— Опять во что-то вляпался, дурачок?

Оказалось, что это мать Никиты, Анна Семеновна, которую все называли «тетя Аня». Отец Никиты, Иван Иванович, стоял тут же. Это был неожиданно старый и сгорбленный здоровенный мужичище, состоявший в основном из мослов, с костистым рубленым, словно топором, лицом и очень внимательными глазами. К тому же он был глух, как тетеря, ходил со слуховым аппаратом. Мне с ходу объяснили, что Никита у них поскребыш, то есть последний, завершающий целую череду из шести братьев и сестер, большинство из которых живет тоже в этом доме.

Когда выяснилось, что Никита Трофимов в общем и целом жив, а повреждения носят поверхностный, не затрагивающий жизненных центров характер, его тут же уложили спать, заставив выпить стакан кагора, каковой был просто необходим для восстановления кровопотери. Но меня тетя Аня никуда не отпустила (что меня вполне устраивало), затащила в кухню, заставила пить чай и дотошно выспросила, что случилось на ярмарке, кто я, собственно говоря, такая, где и с кем живу, замужем ли и все такое прочее.

В итоге я не без тревоги установила, что Никиту семейство бережет и охраняет, как следовую полосу на границе. И мне не очень-то понравилась настырность и бесцеремонная дотошность этой женщины, явно не верившей в случайность нашего знакомства. Было видно, что она сильно насторожилась и как бы вскользь обмолвилась, что когда-то, до службы в морском десанте, у Никиты была девушка, которая его не дождалась и вышла замуж как раз за человека очень южной национальности, кажется карачаевца, очень ревнивого. Трофимова предположила, что покушение абреков на Никиту в моей лавке могло быть актом возмездия со стороны вышеупомянутого карачаевца, поскольку бывшая невеста поняла, что совершила роковую ошибку и забыть Никиту никак не может.

— Приходила эта дура, рыдала тут, каялась, — сказала она нехотя. — Они ж с Никиткой в один детский сад шлепали! Ошибка-то ошибкой, только уже второго родила… Вот и думай тут, не нарвался бы еще на какую-нибудь. Он же у меня еще балбес-балбесом.

В общем-то тетя Аня была для меня прозрачна, как ключевая вода. И то, что наша милая беседа была вежливым предупреждением совершенно неизвестной девахе, да еще торгашке — не лезь, не твое, мол! — Тоже было совершенно ясно. Но как раз этого Трофимовой-матери и не надо было бы делать. Сколько себя помню, еще с пацанок, любой запрет я воспринимаю как призыв сделать все наоборот. Когда в детстве тетка Полина строго предупреждала, что яблоки у соседей по даче трогать не положено, потому что это чужое, а своих яблок — обвал, то это приводило меня к ночным пиратским набегам на соседский сад. Мне доставляло неизъяснимое удовольствие упереть именно запретное. Пусть даже кислое до ломоты в скулах и мощного поноса в последующие дни.

«Ну это мы еще посмотрим, мамулечка!»— заводясь, думала я.

Назад, на ночную ярмарку, меня повез один из Трофимовых-зятьев. Между прочим, хотя и на стареньком, но еще очень приличном, вылизанном «форд-эскорте».

Я поняла, что ему нравлюсь, потому что он не закрывал рта всю дорогу. Из его трепа следовало, что все Трофимовы принадлежат к племени рукастых, они и часа не сидят без дела и находят выход из самых безвыходных положений. Семейство имеет три ячейки в кооперативном гараже на окраине Москвы, где Трофимовы держат весь инструмент по автослесарному делу, ведь они могут довести до ума любую машину. А дед, Иван Иваныч, славен тем, что проворачивает любые жестяные работы, может «выколотить» любое мятое крыло, восстановить аварийные части даже на «мерее» так классно, что этого никто не заметит.

Между прочим, Трофимов-зять признался, что, будучи студентом технологички, в самые трудные и безысходные времена научился у Трофимовых-старших шить мужские шапки, для которых они разводили нутрий. А нынче он выкладывает камины в коттеджах и достиг в этом деле такой популярности, что довольные заказчики передают его вместе с подручными из рук в руки.

— Хотите, и вам сработаем, — предложил он. — Со скидкой, по дружбе… Вообще-то мы цену держим! Не меньше пяти штук за дым! У меня как раз партия финского камня пришла, выложим, как споем, с кованой медяшкой, если пожелаете… Кочережка, совки, решетка литая с загогулинами — все наше!

— У меня еще и фазенды нету, а вы с камином! — смеялась я.

— Ну тогда клиентуру подкидывайте! Вы же по части купить — продать? А торгаши выпендриваться любят! Мы одному камин в виде парохода заделали! Такой «Титаник» с топкой типа корабельной и весь в иллюминаторах и клепке! Жируют, черти!.. Приведете клиента — десять процентов ваши! Без балды!

Он явно чуял во мне родственную душу.

За стенками лавки шумела-гремела ярмарка. Солнечный лучик (распогодилось, значит) косо бил в темень лавки. Я не заметила, как заснула — совершенно беззаботно, с таким ощущением, которое бывает только в детстве. Когда всерьез веришь, что откроешь глаза и будет счастье. Пару раз сквозь теплую завесу сна я слышала, как кто-то стучался в ставень и окликал меня, но мне было жаль просыпаться, и я ныряла в ласковые солнечные глубины.

Проснулась я поздно, торговый день был потерян, и я решила, что заеду к Рагозиным, посмотрю, как там Катерина, отошла ли от своих страхов и смогу ли я оставить хозяйство на нее завтра.

Глава 10

«АХ, МАМА, МАМА, МАМОЧКА…»

По пути на Сущевку я купила бутылочку натуральной хванчкары, набрала в коробку штучных пирожных, не с пустыми же руками в чужой дом заявляться… Дом оказался спрятанной в глубине строений, поодаль от улицы пятиэтажкой, правда построенной еще при Сталине, из крепкого красного кирпича, с нестандартно большими окнами и явно пристроенными уже гораздо позже наружными лифтами в остекленных шахтах.

Катькина квартира была на последнем этаже. Открыла мне мать, Нина Васильевна.

Она была в домашней уютной пижаме, тапочках на босу ногу, почему-то в темных сатиновых нарукавниках, с надкусанным яблоком. На высокий лоб она вздернула сильные очки, и ее темно-карие, узковатые, вовсе не похожие на Катькины оловяшки глаза были красноваты от усталости.

Выяснилось, что дочери нету дома. Меня несколько удивило, но Рагозина-старшая сказала, что Катька вот-вот придет. Держалась она со сдержанной приветливостью и даже, мне показалось, несколько смущенно, потому что с ходу спросила:

— Я вашего папу не очень напугала своими скандальными воплями, Машенька? Не бойтесь, я не всегда такая…

Я думала, она начнет выспрашивать подробности великой битвы Русских с Кабардинцами при Черной Икре, которая произошла в моей лавке, но вовремя поняла, что Рагозина-старшая ничего об этом не знает. Катерина ей сообщила, что ночью мы устраивали капитальную приборку и учет товаров. Потому я ее и задержала. Получалось, что Катька с матерью почему-то вовсе не всем делится, а может быть, просто не хотела ее пугать. Во всяком случае, мне надо прикусить язык. В каждой избушке свои погремушки.

Мы прошли в уютную кухню, с белым, модным лет тридцать назад финским гарнитуром, громоздким холодильником ЗИЛ и коллекцией гжели на полке. Пирожные Нина Васильевна одобрила, винцо тоже, но предложила, покуда дочь не вернется, начать чайную церемонию с крыжовенного, малинового и иного варенья. Правда, оно еще прошлогодней варки, потому что в деревню Журчиху, где у них есть фамильная изба с огородом, в этом году на ягоды она не ездила, только весной они с Катькой посадили картошку. За избой, огородом и садом в отсутствие москвичей присматривает некий престарелый ветеран дед Миша, большой любитель поддать, но, тем не менее, трудяга. Ему, конечно, приходится тащить из Москвы напитки кристалловского разлива и соевые конфеты, до которых он большой охотник.