Ружье отец любил и холил. И сначала я решила, что он собирается на охоту. Но меня это не волновало. Я прошлась перед ним вихляющей походочкой от бедра, пустив волну от пятки до маковки, сделала изящный поворот, поставила ногу на стул, оперлась подбородком о ладошку и произнесла завлекательно:

— Как я вам, мон женераль? Похожа на настоящую леди?

— Не мешай, — зыркнул он из-под бровей.

— Не в духе, что ли, ваше превосходительство? Щас мы вас поправим!

Я метнулась в кухню, притащила «Курвуазье» с бокалами, ловко откупорила бутылку и плеснула по капельке.

— Давай за мою красоту и удачу, пап! — бодро сказала я — Это пойло даже всякие Луи не каждый день лакали! Положено сначала в руках согреть. Потом вдохнуть аромат. И — по капельке!

Отец, не глядя, отодвинул свой бокал, покусал ус и спросил негромко:

— С каких таких капиталов развлекаемся, дочечка? Вчера еще ничего не было, сегодня барахла выше крыши… И королевские самогонки с медалями? Не положено мне такое дуть… Не по пенсии! Забыла, что ли?

— Ты чего, пап? — На меня пахнуло не просто какой-то случайной обидой, а отчуждением холодным и едким. — Да брось ты! Можем мы хоть раз в году себе праздник устроить?… А ты куда — на охоту собираешься? На птичку, по перу? С первого сентября северная утка на пролет пошла, мужики на ярмарку уже первых утей прут… Или по кабанчику, пап?

Он понял, что я подлизываюсь, усмехнулся с горечью:

— В Дмитрове Лаптев живет, оружейник полковой. Давно умолял продать фузею! Почему бы и нет? На личный приварок…

— Ничего не понимаю, полковник…

— Я тоже не понимаю, Маша, — покачал он головой. И вдруг брезгливо и почти спокойно: — Ты уж прости меня, я утром приборку затеял в твоей спаленке… Под ковром паркет ковырнул ненароком, а там пакет такой, с бантиком… В старой газете, еще пятилетней давности… Просто филиал швейцарского банка… От меня прячешь, что ли?

— От себя, пап! Ну я же сама себя боюсь, пап! Раз-два — и профукаю все к чертям! — Обомлев, я врала отчаянно и нелепо: — Вот ты же ничего не знаешь, а когда все начиналось, свободная торговлишка и все такое, монету лопатой черпать можно было! Только поворачивайся… Никакого контроля, все что не запрещено — можно! Я по тыще баксов в день наваривала! Не на рыбе, конечно… На обуви! Вот тут рядом, возле «Динамо»… Все сметали! Только подвози… Со всей России бабы за сапогами перли! Тогда все казалось: вот-вот лафа опять кончится, прихлопнут все базарчики! Да и доллар был раз в шесть дешевле. Только успевай в валютке рублишки менять! Я думала, машину куплю. Капиталку в доме засобачу! Мебеля итальянские, джакузи с пеной…

Отец молчал, не поднимая головы, перебирал разложенные ружейные железки, и руки его, в крупных веснушках, дрожали.

Холодея от ужаса и отчаяния, понимала, что он чувствует. Наверное, днем, когда он наткнулся на плохо припрятанную второпях заначку, он впервые вдруг ясно увидел себя как бы со стороны. Мужик, офицер, жизнь отпахал во благо Отечества, а этих поганых зеленых бумажек, да еще в таком количестве, никогда даже в руках не держал. А вот дочурка держит, и кормит, и поит по-родственному папулечку, как какого-нибудь распоследнего забулдыгу.

Я не сомневалась: не верит он мне. Впервые и всерьез в самом главном — не верит. И что бы я ему ни плела, отец одно знает: он копейки считал, на своей автостоянке при шлагбауме мерз, а я ему и Полине раз в месяц отстегивала на хозяйство одну такую бумажку и словом не обмолвилась, что деньги у нас с ним есть. Могла же любимая дочурка избавить его не столько от нищенских расчетов и экономии на всем, вплоть до приличного курева, сколько от этого незабываемого унижения, когда каждая босоголовая молодая скотина с «голдой» на шее, заруливавшая на стоянку на своем «мерене» или БМВ, была для него как спасение и он покорно ждал, пока ему свистнут и небрежно сунут в карман на «чай».

Я не могла сказать ему всей правды. А отец ясно понимал, что я скрываю от него что-то серьезное. И кажется, ему меня просто жалко и даже смешно немного, потому что он всегда знает, когда я вру.

Я в ужасе видела, что непробиваемая стена уже выстроилась между нами, произошло что-то такое, что делает нас почти чужими, и именно я сдуру обрушила те мосточки взаимного доверия, любви и бескорыстного служения друг другу, которые только начинали выстраиваться.

— Да ты не нервничай, дочка, — усмехнулся он. — Все совершенно правильно… Я рад, что ты такая везучая… А так что ж… Каждому свое. Кому арбузная корочка, кому свиной хрящик! По трудам нашим…

Я ушла в спальню и улеглась на тахту. Курила, тупо уставившись в потолок, украшенный идиотской лепниной с авиавинтами и звездами, и плакала.

Когда-то в детстве, когда Долли только ушла от нас, отец сам купал меня, кормил и, уложив в постельку, читал на ночь сказки. Я любила про белого волшебного зверя-единорога. Мне очень нравилось, что его никто не может поймать, кроме юной принцессы, которая, набросив в темном лесу свой охотничий шарфик на его витой златой рог, приводит это гордое животное в свой замок. И тогда единорог немедленно расколдовывается и обращается в прекрасного юношу, после чего, естественно, идет свадебный пир горой…

Утром отца в доме не было. Он уехал, прихватив с собой не только ружье, но и бритвенный прибор, теплый свитер, смену белья, кое-что из походной посуды. И зачем-то забрал не только охотничью амуницию с болотными сапогами, но и парадный мундир.

Я поняла, что ушел он к этому самому дмитровскому оружейнику не на один день.

Глава 12

«В ПАРКЕ ЧАИР РАСПУСКАЮТСЯ РОЗЫ…»

Осень, как всегда, терпела, терпела, а потом обрушилась мощно и неостановимо. Дней через пять после ухода Никанорыча я вдруг увидела из окна, что деревья в Петровском парке — золотые, а над кронами расплывается дым: это уже жгут палую листву.

Я знала, что Никита уже вернулся, но у Трофимовых не бывала: выдерживала положенную, хотя и мучительную, паузу.

Было томительно непривычно, что отца нет дома, даже завтраки мне приходится готовить самой. Но нет худа без добра, и я вдруг страшно обрадовалась, что все может получиться еще удачнее, чем я планировала раньше: квартира оставалась целиком в моем распоряжении, так что стесняться мне тут больше некого. Предстоящий вечер и ночь должны были быть мои. То есть мои и Никиты.

Я сменила постельное белье, накрыла тахту новым пушистым покрывалом, поставила перед зеркалом две большие красные свечи в стеклянных подсвечниках и выкрутила лампочки из люстры. Представила, как скажу: «Ах, кажется, все перегорело!» и — зажгу эти свечки, чтобы полумрак, в котором уже не надо будет ничего стесняться. Беременеть с ходу никак не входило в мои замыслы, с этим спешить не стоило. Ребенок, конечно, будет в свое время. Когда и я, и, главное, Никита встанем по-настояшему на ноги. А пока что я решила подстраховаться и заранее прихватила на Тверской упаковку презервативов, которую надлежало представить невзначай, когда наступит момент. Хотя все это добро должно было быть и у самого Трофимова, не сопляк же он, но никаких случайностей я решила не допускать.

Я позвонила на Патриаршие пруды, где был очень симпатичный кабачок «Якорек», в котором у меня был знакомый мэтр, и заказала на вечер столик на двоих. Ресторанчик был клубного типа, днем работал «для всех», но по вечерам, длящимся далеко за полночь, проникнуть в него можно было лишь по именным карточкам. Кухня там была классная, готовились любые блюда, вплоть до суши и китайских выпендрежностей. Публика в «Якорьке» приличная — захаживали даже депутаты Госдумы, после вечерних спектаклей подтягивались актеры из близких к центру театров, случались банковские и биржевые мальчики. Так что расслабуха была цивилизованно-сдержанная, без разборок и мордобоя. Впрочем, на этот случай в гардеробной дежурили элегантные вышибалы.

Уже с утра я была готова и оснащена, как ракета на старте, — все цепи проверены, предохранители сняты, напряжение достигает могучего вольтажа, все подрагивает и напрягается, отсчет предстартового времени пошел неумолимо, и уже ничто не остановит команды: «Пуск!», после которой или все разлетается вдрызг, или аппарат взлетает в звездные блаженные выси.