— Я готова! — встрепенулась я.

— Извини, Маш, — прыснул в кулак Трофимов-зять. — У нас все симпозиумы в бане! Мужской, сама понимаешь…

— Мы тебе депешей сообщим! — загоготал дед.

…В дело со своими колесами согласились войти еще двое, не считая Трофимовых. Грузовички загнали в боксы и начали переоборудовать их в передвижные лавки. Я отстегнула на герметичные кузова, финские холодильные установочки, лари, стеллажи, весы и прочую мутоту. Мужики монтировали наружное освещение для вечерней торговли.

Возни оказалось на удивление много, особенно с покраской кузовов в фирменный заметный отовсюду цвет. Ну и с регистрацией новой фирмы пришлось попотеть. Это только крику много про свободную торговлю, а копнешь — какая там, на фиг, свобода?

В июле долбанула совершенно тропическая жара. Стало ясно, что самым ходким товаром будут напитки и мороженое. Мы решили, что первый выезд будет на Большую Волгу, там по берегам отдыхающих дикарей — как маку. А обратным ходом прочешем деревеньки.

Мы с Клавдией готовились к премьере, разбирали картонки и ругались, когда кто-то заглянул внутрь и сказал удивленно:

— Что у вас тут творится, Мэри?

У меня челюсть отвисла. Это был Галилей. Роскошный, в белоснежном легком летнем костюме и итальянской шляпе-панаме. Веселенький галстук-бабочка на рубашке цвета горчицы, башмаки в тон, притемненные очки в тонкой золотой оправе. Безупречно бритый и загорелый. И конечно же с цветами.

Я завизжала от радости, и мы расцеловались.

— Где же вы были, черт бы вас?!

— Далеко, Мэри… Далеко… На капитальном ремонте!

— Выжили, значит?

— Более чем. — Он снял панамку. Голова была острижена почти наголо и покрыта реденьким седым пушком. Сквозь него просвечивала кожа в лоснящихся розовых шрамах и заметных вмятинах. — У меня теперь, Маша, черепок укреплен навечно металлом. Во Франкфурте в аэропорту на контроле давеча замучили: я теперь звеню, как валдайский колокольчик….

— А те… Ну, которые… Тогда… — Я замялась.

— А их нету больше, Мэри. И не будет! — спокойно произнес он. — Тут у меня, кажется, кое-что оставалось?

— Все цело. Все на месте! Я выволокла его саквояж.

— Чудный вы человечек, Мэри. Позвольте вас пригласить на что-нибудь прохладненькое! Со льдом!

Мы отправились в кафушку с кондиционерами, недавно поставленную за каруселью. Взяли что-то почти антарктическое, с инеем на бокалах.

Я не выдержала:

— Вы извините, но я нос сунула в ваше барахлишко. С перепугу. Просто не знала, где вас искать — в морге или лазарете.

— Но ведь нашли. Я знаю, — кивнул Он. — Ну и что же вас волнует?

— Кто вы по правде? Роман Львович или Ян Карлович Лещинский?

— А это очень существенно, Мэри?

— Да, в общем, плевать. Был бы человек хороший…

— По правде, как вы выражаетесь, я Мавриди Константин Константинович, по кличке Костя-трепач. Уроженец станицы Лазаревская… Это на Черном море! «Ах, море Черное, песок и пляж… Там буги-вуги лабает джаз!» — запел он. — Я тоже лабал в младые лета на кларнете… До первого срока. За фарцу. — Он помолчал задумчиво: — Дед у меня был из обрусевших греков, которых в сорок восьмом в Казахстан высылали… Как греческих шпионов. Я тоже в скотском вагоне до Джамбула пацаненком прокатился. Так что я из пиндосов, Мэри. Мавриди, во всяком случае, когда-то был им. И кажется, я снова им буду. Пора уж! Продувать кингстоны и всплывать на поверхность!.. А что это с вами тут творится без меня, дева ясная? Худая как щепка, одни глаза остались… Что вас задолбало? Или кто? Если наезжают, скажите… Я ему выложила все откровенно.

— Я так и думал… Тесно вам в вашей лавчонке, Мэри! Вы ее давно переросли… Ну и что вас жмет?

— Деньги. Никто не дает! Не верят…

— Сколько надо? Если всерьез…

Я сказала сколько. И сама себя испугалась. К таким нулям я еще не привыкла.

— Я дам, — спокойно сказал Галилей.

Я думаю, что к марту следующего года подмосковные поселяне уже начали привыкать к виду наших фургонов. Первые «Газели» оказались слабоваты, особенно для осенних проселков, да и маловаты для длительных маршрутов, поэтому мы их потихонечку меняли на нормальные грузовики, пока отечественные. Но в арендованном на окраине гараже с небольшой автомастерской ставили на них уже крашенные под фирму емкие коробчатые кузова-шопницы ярко-вишневого цвета с косой оранжевой полосой-бандеролью по диагонали, на которой была эмблема нашего торгового дома и крупная надпись «Ярмарка М». Буква «М» означала не Москву, как многие считали, а «Маша». То есть «Машина ярмарка». Это мои мужики без меня решили. Ну а веселого конька-горбунка с переметными сумами, набитыми всяческими вкусностями, — это уж я сама придумала.

С лавкой на ярмарке вышла полная морока. Почти сразу же, как в дело вошел в качестве соучредителя Роман Львович (я так и не привыкла называть его по-новому) и все, что было невозможным, становилось решаемым, я передала лавку Клавдии, в полное ее распоряжение. Она обрушила ее в два месяца. К ней тут же прилип какой-то очередной муж; они перестали нормально и в срок рассчитываться с поставщиками, Клавдия стала торговать втихаря спиртным в розлив, под селедочку, и лавка превратилась в круглосуточное питейное заведение для окрестных бомжей. Все это, естественно, окончилось страшным скандалом. Так что я скрепя сердце вышибла Клавдию и ликвиднула предприятие. Хотя, если честно, просто плакала, когда уходила из моей лавочки. Первая любовь не ржавеет… Она ведь и была для меня тем первым коньком-горбунком, которого я довольно успешно оседлала и на котором поскакала в новые сказочные сады за золотыми яблоками.

Правда, до золотых яблок нам было еще далеко…

Не знаю, допустили бы нас в эти областные сады криминальные силы, заправлявшие вне пределов Москвы, если бы не Роман Львович. Это он выбил негласное «добро» у каких-то местных воротил. За «крышу», конечно, пришлось отстегивать, но, в общем, с нами не нагличали.

К декабрю у нас уже было девятнадцать единиц автотранспорта, оснащенных радиотелефонами, своя диспетчерская над гаражом, здоровенный подвал под домом Трофимовых, который мы сняли и оборудовали под цех для фасовки и предпродажной подготовки товаров. Его же использовали как склад.

С самого начала у нас все было по-семейному. Трофимовы в деле были практически все. Близкие и дальние родственники и знакомые работали на складе и в цехе, шоферами. Женщины ездили с мужьями как продавщицы. Но очень скоро выяснилось, что «своих» на все не хватает. Пришлось заводить кадровичку.

Пару раз случался полный затык: то, что должно было продаваться мгновенно, почему-то не шло. Так что я припала к ногам несколько изумленной моим новым явлением Лидии Львовны Мерцаловой. Она стала наезжать к нам с консультациями раз в две недели и легко разрубала узелки, в которых я беспомощно путалась. Она наладила нам мощный учет, поставила службу инкассации, чтобы не притаскивали деньги несчитанными в хозяйственных сумках, и, видя, что я всех жалею, предрекла, что меня с моим откликающимся на каждую просьбу сердцем просто сожрут. Свои же.

Ко мне действительно все время забегали женщины — у одной зубы, у другой муж запил, у третьей проблемы со свекровью, ну а уж дети у них хворали так, будто Теплый Стан пребывал в состоянии постоянной зловещей эпидемии.

— Дай-ка я сама разберусь с ними, золотко! — как-то сказала Мерцалова.

Я дня на три изобразила грипп и передала ей бразды правления. Когда вернулась, у всех был трудовой энтузиазм, потому что Лидия Львовна, не обращая внимания на сопли и вопли, вышибла добрую треть сотрудников. Она даже Ивану Ивановичу, заправлявшему шоферами, вломила за то, что он позволял им возить канистры с бензином внутри фургонов, рядом с продуктами, когда водилы спокойно могли заправляться и на областных колонках. Мерцалова перекинула нам сразу одиннадцать своих продавщиц из супермаркета. Хотя девчонки и теряли немного в заработке, но были очень довольны, что теперь будут много путешествовать. К тому же каждая из них получила по акции и тем самым приобщилась к Общему Делу.