— Выпьем, дочка?

— Почему бы и нет… мамочка?

Она налила мне и сама выпила большую рюмку.

— Как отец?

— Спасибо. Ничего.

— Полина?

— Давно не звонила.

— Замуж еще не собралась?

— Не берут покуда.

— А как твои торговые дела? Небось, перед Ноябрьскими по старой памяти все твоей рыбкой запасаются.

— А вы… ты откуда знаешь, что именно рыбкой? — удивилась я.

— Да как-то побывала там, на твоем торжище. Только к тебе подойти все-таки не решилась… Постояла, посмотрела, как ты там всех потрошишь. У тебя это хорошо получается… Куражно. Весело и смешно!

— Посмеялась, значит? — Я чувствовала, что начинаю заводиться.

— Не надо, Маша… — Она положила ладонь на мою руку. И я притихла. Рука была ледяная. — Полина у меня все эти годы не раз бывала. Вот в этом кресле, где ты сейчас, посиживала.

— Тетка?!

— Она не просто тетка, Маша. Она мудрая. Я у нее эти посещения почти вымолила. Чтобы знать, как там вы. Знаешь, как она говорила? Долбанет тебя еще, Долли, за то, что ты нам устроила, да поздно будет! Вот и долбануло… — Мать меня разглядывала с какой-то ласковой печалью. — А насчет того, что торгуешь… Что ж… Ты сама выбрала. Это тоже жизнь, девонька… Мне, знаешь, именно теперь очень жить хочется! Оказывается, все суета сует, и все не так у меня было и не то. Я ведь, как твои дед с бабкой, верила, что водрузим над землею… И так далее. И не просто так, как попка, азы долбила! Я «Капитал» в подлиннике изучала. И так все ясно было, Маша, кто прав, кто виноват. Товар — деньги — товар… Вечная сказка про мировую справедливость… А оказывается, все это мираж! Туфта, как выражается Велор. Я, знаешь, за другие первоисточники взялась. Видишь, Библию штудирую. В церковь впервые стала заходить. Чудны дела твои, Господи! Как раньше на партсобрание, так нынче в храм божий! Там хорошо думается. Но теперь уже все смололось, муку заново не перемелешь и новых хлебов не испечешь. Гаснет печечка…

Я вдруг поняла, что этой почти чужой женщине очень страшно и очень одиноко, и говорит она так много, с непривычной угрюмой откровенностью просто оттого, что говорить ей не с кем. Наверное, с Лориком она так не откровенничает. Он ведь не ее сын, а я, как ни поворачивай, своя, родная…

Но как выяснилось, я ошибалась. Крепко ухватив меня за руки, Долли приблизила ко мне изможденное лицо и умоляюще и хрипло зашептала, чтобы я теперь же, немедленно, дала честное слово, что, когда она уйдет, я не оставлю Лорика одного, без постоянного присмотра, потому что я старше и я сильная, а он совершенно не от мира сего, ничего толком о настоящей жизни не знает и абсолютно беспомощен в быту. Она, Долли, страшно боится, что на квартиру и все прочее добро клюнет какая-нибудь прохиндейка, женит на себе Лорика, и ему будет очень плохо.

Я всерьез разозлилась. Мне было что ей сказать, но я не могла. Это было бы все равно что убить беспомощного ребенка. И я бормотала через силу и нехотя что-то обещающее, потому что Долли все больше становилась похожа на сумасшедшую. Она то смеялась, то плакала, а потом сняла со своей жилистой, набухшей узлами, как старый корень, шеи крестик на тонкой цепочке, заставила меня поцеловать его в знак того, что не нарушу своего слова, а потом дрожащими и слабыми руками повесила крестик мне.

В конце концов Долли вынула из стола деловую папку с аккуратно испечатанными листками, на которых она изложила план собственных похорон. В нем были поименно указаны люди, имевшие право принять в них участие, а также перечислены те, кого она бы не хотела допускать до траурной церемонии. Насчет отпевания в храме она уже договорилась с персоналом церкви Нечаянных Радостей, что в Марьиной Роще, и даже внесла аванс за грядущий ритуал. Были распоряжения по поводу поминок и по поводу кладбища, конечно, тоже: Долли хотела, чтобы ее похоронили рядом со вторым мужем, на Ваганьковском, где у Ванюшиных была фамильная ограда.

Мне окончательно поплохело, я со всем соглашалась и все ждала, когда придет Лорик, но вместо Лорика явилась грузная тетка с хозяйственной сумкой с продуктами. Она оказалась приходящей медсестрой. Вынув из сумки одноразовый шприц и ампулы, вогнала Долли какие-то лекарства, без которых мать уже не могла. Виновато улыбаясь, Долли сказала, что приляжет на диван только на секундочку, но тут же заснула глубоким и покойным сном.

— Может она еще выкарабкаться? — спросила я. Медсестра пожала плечами:

— И не такое случалось! — И добавила: — Можешь не ждать: она теперь долго спать будет, а я с ней посижу, дорогая. За все плочено…

Горшок нашей дружбы лопнул. Если это, конечно, можно было назвать дружбой. Популярные источники утверждают, что истинной дружбы между особами слабого пола не бывает. Бывает временный союз, который две девицы могут заключить против третьей. Но в нашем случае даже этой самой третьей не было. Так что все держалось на волоске.

Рагозиной не было на работе два дня. В первый день я не особенно забеспокоилась, могла просто прихворнуть и не позвонить мне из обычной вредности. Но на второй день я поняла, что происходит что-то неладное: на телефонные звонки она не откликалась. Я закрыла лавку до времени и поехала к ней.

Дверь никто мне не открыл, но на шум вышла соседская старушка и сообщила, что Катька получила какое-то письмо от матери из Журчихи, которое принесла неизвестная сельская женщина. Что там в деревне случилось с Рагозиной, она не знает, но Катерина умчалась мгновенно. Может, бык Нину Васильевну боднул, может, собаки порвали, а может, и воспаление легких от студености и грязи приключилось. Во всяком случае, когда соседка спросила Катерину, в чем там дело с ее мамой, та рявкнула: «Да она просто больная!»

Через пару дней снег действительно сошел, как и предсказывалось. Грязи по ярмарке развезли, как по болоту, так что покупатель почти не шел, и мы с Гришкой грелись у обогревателя, когда в лавку вошла Катерина.

Она была очень спокойна, деловита и презрительно-брезглива, но лишь поначалу. Видно, она прилетела сюда прямо с электрички, потому что резиновые сапоги ее были в желтой дорожной глине, короткая куртка с капюшоном вся мокрая. Не говоря ни слова, будто меня тут и не было, Рагозина упаковала проигрыватель с наушниками, собрала полотенце, мыльницу и еще кое-что из своих вещичек и попробовала уместить пластинки в свой чемоданчик, но их было много, и они не влезали. Лицо ее вдруг задрожало, исказилось в уже не сдерживаемом бешенстве. На ту смиренную тихоню, которая подошла к моей лавочке месяца три назад, она совсем не была похожа. Она грохнула пластинки об пол, так что они брызнули черными осколками. Гришка попятился от обалдения и неуверенно заскулил.

— А как же Рим? — посасывая сигаретку, поинтересовалась я.

— Какой, в жопу, Рим?! Мне завтра жрать нечего будет!

«Ага, мы и ругаться умеем? Может, и матом владеем в совершенстве? — не без ехидного удовольствия подумала я. — Ну-ну! Вылезай из своей раковины, скорпиониха тихая! Показывай образцы приличного воспитания!»

— Насколько я понимаю, дальнейшее пребывание на трудовом посту в моей лавке тебя не устраивает? — невозмутимо осведомилась я.

— Ты! Ты же все знала! Что они там! И даже не сказала! — взорвалась она.

— А что тут такого? Приличная женщина не очень юных лет нашла себе приличного мужчину того же возраста. Они просили меня временно не обнародовать это сугубо интимное событие. Вероятно, твоя мать лично собиралась поделиться с тобой своим нежданным успехом. Думаешь, она простого мужика срубила? Хренушки! У бати баб было — вагон и маленькая тележка! А он вот к твоей, всем сердцем… Правда, Катя! Я его знаю… Батя у меня в женщинах прекрасно разбирается и на какую-нибудь стандартную и внимания бы не обратил. Она ж у тебя потрясная тетка! И потом, я бы только порадовалась на твоем месте… А если это — любовь?

— Любовь?! — завизжала она. — Старая лошадь! И старый козел!