«Надо отвечать „по вашему приказанию прибыл, — поправил я его. Ну, не по душе мне его 'слушаю и повинуюсь“. Еще добавить „о достославный Волька ибн Алёша“, и я словно в сказку о старике Хоттабыче попал. — Рассказывай, что тут за дичь творится?»

«Какая дич-чш?» — Явно не понял меня злыдень.

«А чего с ними не так? — Я указал в сторону дома. — Или ты слишком часто рядом с домом крутился и обереги разрядил, либо они их просто сами забыли поменять?»

Лихорук неожиданно засуетился, шумно втянул своим вытянутым носом воздух, чуть отдающий прелой листвой и созревшими травами, а его единственный глаз зарделся багровыми углями преисподней. Я почувствовал, как слегка колыхнулся тягучий ночной воздух, словно от дуновения легкого ветерка. Хотя никакого ветра и в помине не было. Похоже, что это врожденная магия злыдня породила похожую ассоциацию, уносясь к освещенным окнам избы.

— Оп-перех-хи ф-ф порядке, тоф-фариш-ш Ш-шума, — тихо прошипел вслух Горбатый, но вел себя при этом как-то странно. Он весь напрягся, даже реденькие волосюшки, оставшиеся кое-где пучками на его большой лысой голове, встопорщились. — Но ты праф-ф: не ф-ф с-сееп-пе они…

— Как это не в себе?

— С-силу ш-шуш-шую ш-шую…

— Силу чужую чуешь? — переспросил я злыдня, с трудом разбирая все его пришепетывания.

— С-силу ш-шуш-шую, — кивнул Лихорук. — Оп-пратка это, тоф-фариш-ш Ш-шума. Да ты ш-шам пос-смотри — п-польш-шое оно…

Какая опратка? Какое оно, да еще и большое? — Я нихрена не понял из объяснений Горбатого (надо будет всё-таки отвести его к дантисту), но взгляд на избу кинул. Тот, ведьмачий, которым ауру видно. Обычным взглядом в такой темноте ничего не углядеть.

— Грёбаный аппарат… — пораженно прошептал я, наконец-то углядев темное (темнее даже ночного мрака, подобные «оттенки» тьмы обычным зрением не рассмотреть) марево, поглотившее избу и всё, что находится внутри. Включая, конечно, и моих дорогих дам.

— Ну, ты где там затихарился, зятёк? — продолжала громко изгаляться надо мной мамашка. — Или тебя любимым муженьком теперь назвать? Обычных русских баб, причем, сразу двух, ему, видите ли, мало! Так он еще и в кобелином обличье теперь и по лесу всяких сучек собирает! Ну, давай уже, выходи, падишах недоделанный! Потряси и перед нами голыми мудями-то! Чай, одёжки-то на тебе нет, а мы с дочуркой весьма по мужской ласке соскучились…

— Точно, маменька! — раздался звонкий голос из соседнего окошка. — Выходи, кобеляка! Или тебе лесные сучки волосатые нас с маменькой милее? — И ночную тишину вновь раскололи громкие звуки выстрелов — Акулина явно была не в себе.

Ага, вот, значит, на какой теме чужое колдовство свои корни пустило. Нашло, значит, червоточину и поселилось в головах, раскачав, ну очень будоражащую тему. Вон, как моих красавиц плющит не по-детски! Интересно, сколько мне моя оплошность отливаться будет? И ведь так и не вспомнил никто ничего… Было, или не было?

Так, хватит, над этим заморачиваться, нужно думать, как моих девчонок спасать. Это сейчас их гнев и обиды на мне сосредоточились, а ну, как на спад пойдут, и они друг на друга окрысятся? Того и гляди поубивают друг дружку. Срочно надо что-то делать! Только вот что?

Я вдруг поймал себя на мысли, что совсем перестал чувствовать их эмоции. Даже ауры разглядеть не мог, хоть и было рукой подать. Да силуэты моих хозяек на фоне освещенных окон смотрелись вполне отчетливо. Но между мной и девчонками словно какая-то стена выросла.

— Что скажешь, товарищ Горбатый? — не придумав ничего лучшего, поинтересовался я у Лихорука. — Как женщин от этой напасти избавлять будем? — Злыдень ведь нечисть древняя, можно сказать, с тысячелетним опытом. Не то, что я — без году неделя ведьмак. Может, и присоветует чего по колдовской части. — И вообще, чего она именно к ним прицепилась? Логичнее было по мне ударить? И кто, мать его, всё это устроил? — Я уже так разозлился, что готов был порвать этого гребанного засранца на мелкие куски. Только вот кто он? И как его найти?

— С-след ос-сталс-ся, — немного подумав, выдал Лихорук. — Чуф-фс-ствую тот ш-ш-е приф-фкус-с с-силы, как тогда ф-ф лес-су…

— Хочешь сказать, что эта та же тварь, что нас с лешим едва не пришибла? — наконец-то стало доходить до меня, о чем толкует злыдень.

— Он, — закивал огромной головой Лихорук, — упыряка! С-сила мертф-феш-шиной так и рас-сит!

— Но как он нас нашёл, Горбатый? — Я пока не понимал, как такое вообще возможно провернуть? И в первый раз не допёр, а сейчас вообще всё стало запутаннее во много раз.

— С-след, х-хос-сяин… — вновь прошипел злыдень. — Ш-што-то, што принадлеш-шало одноф-фременно ф-фам ф-фс-сем… — Как мог старался помочь мне Лихорук. — Ф-феш-ш, или артеф-факт…

— Вещь или артефакт?

Чёрт, я, наконец-то, понял, что могло одновременно принадлежать нам с хозяйками дома. По крайней мере, с Глафирой Митрофановной точно. Проклятый артефакт — та самая пресловутая «рука славы», что подвела меня в самый неподходящий момент. Когда меня ранили в руку, я выронил этот кусок засушенной плоти. Посчитал, что тот уже пришел в негодность, и мне больше не понадобится.

Мне он и не понадобился, а вот моим врагам он очень даже и пригодился. Похоже, они сумели отыскать артефакт, а уже с его помощью вышли на меня и мою семью. Да-да, я уже считал приютивших меня женщин практически родными (а после случившегося (или не случившегося) в общей постели, так и подавно), ибо никого ближе них у меня в этом мире не было.

Но на будущее стоило принять для себя важное правило: не оставлять после себя никаких следов, особенно магической природы. Да и обычных физических следов тоже не следовало оставлять. Ни волосинки, ни ноготка, а, тем более, следов крови.

Еще в своем времени я читал, что в древности даже просто так выбрасывать волосинки являлось строгим табу, чтобы никто не воспользовался ими со злым умыслом. Наши предки в обязательном порядке прятали или уничтожали состриженные, или вычесанные волосы. Женщины, например, набивали волосами подушки, которые впоследствии клались им в гробы.

Кроме того, локоны можно было закопать или бросить в воду. Но чаще всего волосы просто сжигали в печи. Тогда считалось, что на сгоревшие в огне волосы ни один колдун не сможет навести порчу.

Дело в том, что волосы являлись олицетворением здоровья в частности и жизни вообще. Недаром существовали такие выражения как: «волос с головы не упадет» или «жизнь висит на волоске». А где-то в Африке, если я ничего не путаю, у тамошних правителей даже существовал специальный человек, который съедал состриженные волосы и ногти, чтобы их не смогли заполучить колдуны, для своих «черных дел».

Так что вся инфа, которую я считал в своём времени не более, чем «пережитком», суеверием своих темных и необразованных предков, оказалось вполне себе правдивой. Ведь смог же по оброненному артефакту выйти на меня фашистский упырь? Смог! И это — неоспоримый факт, к которому стоило отнестись более, чем серьёзно.

Вот только, как мне моих девчат-то спасти? Кто его знает, что они под действием этого вражеского колдовства вытворят в следующий момент? Время не ждет! А мои дамы так и продолжали бесноваться и поносить меня всяко-разно. Порою от услышанных высказываний, даже у меня привычного к горячему словцу, уши в трубочку сворачивались.

По примеру злыдня, я умудрился выпустить из себя несколько «энергетический нитей», при помощи которых и старался найти брешь в клубящейся вокруг избы колдовской отраве. Но пока ничего путного не выходило.

— Ну, что, Чума, — заорала мамашка, высовываясь в окно по пояс, — хочешь моего сладкого тела? — И она с силой рванула цветастую кофточку, с хрустом оторвав все пуговицы. Ее крепкая и упругая грудь белесо заколыхалась в ночной темноте. — Смотри, какое оно ладное и сочное! — Игриво приподняв груди руками, томно произнесла она, проведя языком по губам. — Без единой волосинки!

— И у меня не хуже! — заорала из соседнего окна Акулина, одним махом сдергивая простенькое ситцевое платьишко через голову. — Даже лучше, пусть и сиськи не такие здоровые как у мамки! Гляди, Рома, гляди! Это все может стать твоим — только выйди, и возьми меня!