— Женщина… — услышала я полустон Актаура.

Он уже закончил и тоже одевался. Навертел этот свой платок-шарф на голове, натянул штаны, накинул длинное свободное одеяние и обувь — что-то вроде сапог. Пристроил Файсара в подобии слинга на груди.

— Что же ты наделала… Это был последний!

Актаур покачал головой и, подняв перед лицом руки, шагнул вперед.

Замер.

Снова поднял руки и, резко опустив их, снова шагнул.

И снова замер.

— Не пускает? — поинтересовалась я.

Актаур только головой покачал.

— Странно. Раз мы прошли сюда, то должны и уйти, запрет же всегда на вход… — Он прошелся по пещере, осмотрел еще раз арку портала, источник, стены по кругу. Глянул на верхотуру — на отверстие, через которое пробивался свет.

Файсар всхлипнул и завозился в перекинутом через плечо Актаура платке. Актаур рассеянно погладил его по голове. И опустил взгляд на ребенка. Глаза его сверкнули привычным зеленым отблеском.

— Вот как… Так это ты меня не пускаешь, сын. А почему?

Вместо ответа был только тихий вздох.

— Но… это цветок же завянет в пустыне. Разумнее оставить здесь, — продолжал разговаривать с младенцем Актаур.

Чем дальше, тем страннее выглядел этот разговор. Ребенок в таком возрасте еще же не соображает ничего! Ему месяц! А Актаур с ним общается как с равным.

— Ну ладно. Пойдем все вместе, — наконец согласился сам с собой Актаур.

Взял меня за руку и потянул за собой. Через несколько шагов мы стояли на вершине торчащей над пустыней скалы. Под ногами темнел разлом, откуда доносилось журчание источника.

Актаур повел взглядом, словно настраивая целеуказатель навигатора, и снова потянул меня за собой.

Горячий песок обжег мне ноги, забился под между ступнями и подошвами сандалий, сыпанул в лицо. Я едва успела прикрыть глаза и нос ладонью. Обнаженные плечи ожгло совсем неласковое солнце. Но остановиться и вытряхнуть песок Актаур мне не дал, а снова шагнул вперед — и снова через магическую тропу, смещаясь на несколько километров сразу.

Через час или два — мне было трудно оценить время, — мои плечи уже покраснели и нестерпимо зудели, под пальцами на ногах открылись мозоли, а сами ноги до колен были исцарапаны жестким песком.

— Я не могу идти, — у меня подкосились ноги, и я упала на колени прямо в раскаленный песок. Оперлась на руки. Облизнула губы — сухие, потрескавшиеся, в крошках песка. Пить хотелось страшно, но воды у меня не было, а спрашивать Актаура я не хотела. Я уже поняла свою ошибку, но признать её не могла.

— Женщина… Откуда ж ты только явилась… Элементарных вещей не знаешь, — Актаур подхватил меня на руки и продолжил идти, пусть и замедлив шаг.

— Там, где я жила, половину года идет снег, а другую половину — дождь. А в такие места, как ваша пустыня, где жарко и сухо, мы летаем на отдых — неделю, две — не больше. Откуда ж мне знать, как тут жить? — в полубреду отвечала я, вспоминая о доме. — Хочу домой. Там прохладно, нет песка и сколько угодно воды… Целое море рядом… И река…

Я так ужасно устала, что у меня глаза закрывались сами собой.

— Не спи, Ольга. — встряхнул меня Актаур. — Расскажи еще. Дождь это что? И снег?

— Дождь, это когда вода капает с неба… А снег — это зимой, когда вода замерзает, она становится такой, как ваш песок — колючей и злой. Он тоже падает с неба…

— Вода с неба, холодная и злая… Я лишь дважды видел воду с неба в пустыне. Испугался тогда, в первый раз. Ребенок был. А потом пустыня цвела, это было красиво. — Он встряхнул меня. — Не спи, Ольга. Что еще там у вас есть?

Он нес меня и ребенка, а я продолжала рассказывать: о доме — многоэтажке в спальном районе, о работе в офисе, кораблях в порту и высокой башне нового делового центра, о дворцах прежних правителей. О современной цивилизации, о навигаторах и сотовых, об интернете и сайтах там. Актаур только поддакивал и просил продолжать.

— Хочешь туда вернуться? — спросил он после очередного рассказа. — Может, там тебя ждет муж? И ты поэтому отказываешься?

— Нет, нет никого, некогда было устраивать личную жизнь. Но вернуться хочу, да. Там хорошо, привычно. Женщина там — не товар, а решает сама, с кем быть, от кого рожать и сколько детей будет. И уж точно не делит своего мужчину с другими, — я вздохнула. — Не пойду в гарем. Ни за что.

— Женщина… Как же мне тебя убедить, что это не так уж плохо?

Файсар захныкал.

— Тш-ш-ш, сынок, мы уже почти пришли, — попытался успокоить ребенка Актаур.

— Не пойду, — продолжала упрямо твердить я.

Еще несколько смен однообразного пейзажа — при каждом шаге мы смещались на довольно большое расстояние, поэтому перед взглядом мелькали то какие-то истертые скалы, то высокие барханы, а иногда голый камень ровного плато — видимо отсюда песок смело, а нового еще не принесло. Иногда появлялись скелеты деревьев, высохшие или обгорелые. Пару раз мелькали зеленые оазисы. Актаур тогда останавливался, смотрел на них, потом сам себе фыркал — “мираж!” — и продолжал путь.

Наконец я, уже пойти отключившись от палящего солнца, ощутила прохладу.

И резкий окрик Актаура раздался над головой:

— Кана! Лейла! Мегриб! Живо сюда!

— Да, господин, — тут же на три голоса откликнулись служанки.

— Займитесь ей.

И он положил меня куда-то в тенек.

— Что у вас тут произошло? — недовольным тоном поинтересовался он уже откуда-то издалека.

— Мы идём по Африке, жаркой-жаркой Африке, и только пыль из-под сапог! — в моей голове крутились, переиначиваясь раз за разом, строчки Киплинга.

Я бредила. Несколько дней прошли как в тумане. Я только фиксировала для себя: сквозь ткань пробивается свет — день, темно кругом — ночь.

Кана обтирала меня какими-то растворами — и они снимали жар и зуд, потом поила и болтала, болтала, болтала.

— Госпожа, что ж вы не побереглись-то. Ребёночек у вас ведь… Как его одного оставить?

— Попейте, госпожа… Хоть чуть-чуть, — моих губ касалась ложка с кисловатой водой.

Похоже, туда был добавлен сок каких-то фруктов. Лимона или что-то вроде того. Много не выпьешь, но жажду утоляло.

— Держитесь, госпожа, малыш нуждается в вас, — и к груди пристраивали Файсара.

Я послушно кормила, а затем меня снова обтирали и снова поили. Ребенок все эти дни был неизвестно где.

Актаур же не подошел ни разу.

Только из разных концов каравана постоянно доносились его команды — побыстрее, помедленнее, ровнее!

Мы двигались по пустыне. Верблюд нес меня на своей спине, а меня нещадно укачивало. Бледно-зеленоватая там, где солнце не обожгло кожу, коричнево-зеленоватая, там где сошла обгоревшая шкурка, я силилась сдержать позывы. Когда становилось совсем худо, ко мне заглядывала Кана — и поила, чуть-чуть, на один-два глотка. Кормили только ночью, на привалах. Днем я полубредила-полуспала в мерно покачивающемся паланкине.

В очередной раз меня начало мутить, и я не успела сдержаться. Только и смогла отодвинуть занавеску и свеситься на бок, чтобы не запачкать верблюда.

А ближе к вечеру услышала тихий низкий голос и голос Каны.

— Она теряет воду.

— Да, господин. Я пою ее каждые полчаса, но все равно…

— Это не из-за…?

— Не похоже, да и тошнит ее все дни с вашего прихода. Это выходит жар солнца.

— Понял.

Голоса стихли.

А через несколько часов, когда ночной холод заставил людей замереть в ожидании утра, я скорее почуяла, чем услышала легкие шаги. Они обошли вокруг моей палатки, а затем замерли около верблюда.

Зеленое свечение пробилось через просветы в расшитой ткани, и сквозь один из них я увидела закутанную в темные одежды фигуру около верблюда.

— Не расплескай воды, Хади. Слышишь? Не расплескай воды. Вспомни, чему я тебя учил. Это очень важно. Не расплескай воды, — фигура оглаживала верблюда, и под ее ладонями таяло зеленое свечение, впитываясь в животное.